Клавдия Лукашевич - Мое милое детство

Привезли мы нашу родную и вызвали смотрительницу. Нас окружили старушки. Какие они были милые! Они ласкали нас, подарили мячики своего изделия. Я все крепилась и со страхом посматривала на няню. Но когда мы стали прощаться, я не выдержала: мое горе прорвалось с неудержимой силой. На всю богадельню закричала я и заплакала и, бросившись няне на шею, молила:

— Поедем, поедем домой!.. Я не хочу без тебя…

Няня только руками замахала и упала головой на кровать. И меня оторвали от моего верного незабвенного друга. Не помню, как взяли, как одели, отнесли и усадили меня в карету.

Все говорили о том, какой я устроила переполох в богадельне.

Мама сердилась на меня и говорила:

— За это не поедешь больше в богадельню. Пока не поумнеешь. Так нельзя.

Отлетело мое счастье.

С отъездом няни в богадельню точно померкло солнышко в нашем доме, точно опустело родное гнездо. Сразу стало тихо, пусто, неуютно и даже грязно. Замолкли веселые разговоры, прекратились песни и сказки, даже цветы на окнах и те стали желтеть и увядать. Уж нечего и говорить о двух маленьких девочках. Они были совсем одиноки. Отец целые дни проводил на службе и на уроках. Мама занималась своими делами, своими книжками, перестала весело распевать и часто куда-то убегала. Некому было на нее ворчать, некому было остерегать «вольницу» и «буйную головушку».

На кухне у нас распоряжалась бабушкина Дуняша. Мама ее очень любила. Это было молодое, веселое, крикливое существо — самая заурядная неряшливая прислуга.

По вечерам, когда наши родители уходили в гости, Дуняша сажала нас в детской, давала репы, моркови, грошовых леденцов и пряников и запрещала нам ходить к ней в кухню.

— Пойдете в прихожую, а там леший сидит за кадушкой. Он выскочит, вас ухватит и в мешок посадит, — пугала она нас. Это был ее излюбленный метод воспитания.

В кухне по вечерам у нее собирались гости и шел дым коромыслом. Оттуда неслись веселые звуки гармоники, хохот и песни. И слышнее всего был визгливый голос Дуняши.

Мы обе, в полутемной детской, освещенной лишь сальной свечой, сидели, в страхе прижавшись друг к другу. И с тоскою посматривали на дверь… Иногда из кухни прибегала Дуняша, раскрасневшаяся, веселая, давала еще по прянику и наскоро укладывала спать.

— Умницы вы, мои девоньки… Смотрите, не говорите папеньке и маменьке, что у меня подружки. Не то так пугну вас, так задам, что узнаете. Коли будете умницы, не станете сплетни сводить, еще из лавки леденчиков принесу…

И мы молчали, не смели, боялись «сплетни сводить»… Нам даже и в голову не приходило рассказать кому-нибудь об этих печальных вечерах.

Отлетело наше счастье, — ушел от нас ангел-хранитель, так чисто и свято оберегавший наше детство. С няней ушло так много светлого из нашей тихой и однообразной жизни, что, казалось, все кругом потемнело…

Я затосковала. Эта тяжелая, недетская тоска стала подкрадываться ко мне исподволь. Трудно передать это молчаливое горе, которого никто не понимал… Прежде всего я разлюбила свой дом, свое родное гнездышко, в котором раньше нам жилось так хорошо…

Я невзлюбила Дуняшу, — не могла простить ей, зачем она заняла, как мне казалось, неподобающее ей место; я стала равнодушна к сестре и до крайности стала стесняться отца и мамы.

С мамой у меня начались ежеминутные недоразумения.

— Клавдя, ешь саламату, — заставляла меня мама поутру.

— Не хочу…

— Няня велела каждый день есть.

— Я не могу…

— А я тебе приказываю.

— Не хочу… Не могу…

Ничто уже не могло меня заставить съесть: ни угрозы, ни ласки, ни просьбы.

— Клавдя, иди вязать чулок.

— Я не умею, — упрямо твержу я. И нарочно путаю, спускаю петли.

— Она становится такая упрямая, невыносимая девчонка… Это нянька так ее избаловала! — кричала мама, выходила из себя, ставила меня в угол и даже не раз шлепала и драла за уши.

Я рыдала, но ничего не хотела исполнять… Жаловались папе, бабушке, тетям. Меня стыдили, бранили…

Только кроткая бабушка убеждала маму:

— Свези ты ее к няне в богадельню. Может быть, она скучает без нее… Няня ее уговорит, образумит…

— Нет. Нет. Ни за что. Она ее избаловала, сделала ужасной девчонкой. Она там скандалы устраивает. Она должна же отучиться, отвыкнуть от няньки.

Это «ни за что» как ножом резало мое сердце. И я ни с кем не разговаривала, молчала как убитая, хмурилась и злилась…

Я только играла с куклами, которые сшила мне няня… С ними я шепталась, передавала свои горести, обещала их свезти в богадельню…

Однажды папа как-то приласкал меня и жалостливо сказал:

— Что-то Клавдя у нас стала бледненькая, похудела и глазки такие печальные.

— Это все от злости, упрямства и капризов… С ней ведь сладу нет. Пока не будет умница, не повезу ее к няне, — ответила мама.

Легко сказать: будет умница. Никто не хотел понять и догадаться, отчего из тихой кроткой девочки сделалась злая капризница.

Сестра Лида сравнительно легко переносила разлуку. Ведь нянечка была не ее, а моя, «вся моя», «как есть до самого неба».

Наконец, у меня начались какие-то боли в голове, в сердце.

Однажды приехала бабушка и увезла нас к себе погостить…

В один печальный день я заболела… Как началась эта тяжелая болезнь, я хорошенько не помню… Как она текла и что это было, теперь едва можно определить, — но было что-то мучительное…

Помню, что я очнулась страшно слабая, приоткрыла глаза и спросила:

— Нянечка, ты здесь?

И я услышала дорогой, милый голос:

— Здесь, мое золотце. Здесь, моя Беляночка.

Вдруг я вспомнила ужасную действительность и залилась горючими слезами.

— Ты не уйдешь в свою богадельню?.. — сквозь отчаянные рыдания спросила я.

— Не уйду, мой ангел, не уйду, моя Беляночка. Успокойся, моя пташка. Успокойся ты, Господь с тобою, мое дитятко…

Господи, какое счастье бывает на свете: опять я слышу имя моего детства, меня ласкают дорогие дрожащие, старческие руки. Тут она около меня. С нею так тепло и хорошо.

Сестра Лида тоже радуется, обнимает няню и говорит:

— Правда, нянечка, ты не уезжай от нас. Клавдя, когда вырастет, то выстроит богадельню еще лучше, чем твоя… И возьмем туда всех старушек на свете.

Когда я поправилась, мы с няней переехали от бабушки к себе домой! Точно солнечные лучи ярко осветили и согрели нашу квартиру. Какая пошла уборка и разборка! Няня все вычистила, убрала, все перештопала, починила и поминутно сердилась и ворчала на Дуню… Та все делала не так, все не по ней. И Дуня тоже сердилась:

— Уйду, беспременно уйду!.. Не житье мне с няней, — грубо говорила Дуня.

Зато как заблестела чистотой наша квартира и расцвели, как цветки, две маленькие девочки… Заботы няни, ее ласки были последние осенние лучи заходящего солнца, которые ненадолго отогревают и кратко светят. Она, видимо, слабела, что-то предчувствовала, и не по силам ей было лелеять нас.

Няня выходила меня, приласкала, пригрела, дала ожить нашим с Лидой сердцам и опять уехала в свою богадельню.

Несколько дней я вела себя примерно: ела по утрам саламату, вязала чулок, прибирала нашу детскую и дружно играла с Лидой. Мама и папа это заметили.

— Ты была умница, Клавдя, и поедешь завтра к няне в богадельню, — сказала мама, погладив меня по голове.

Какое неожиданное счастье!

Как дожить и дождаться этого завтра!

— Но ты должна дать обещание, что не будешь плакать и кричать. Иначе это будет в последний раз.

— Не буду, не буду, — уверенно ответила я. И твердо решила в богадельне вести себя примерно. Ведь я знала, что грозит, если…

День ожидания казался длинным. Но я ликовала, и все мне казалось привлекательным. С Лидой мы поиграли в куклы, устроив богадельню, я даже радостно обняла Дуняшу на кухне и сказала:

— Завтра я поеду к нянечке в богадельню.

— Подикось, стосковалась по тебе Матвеевна… Обрадуется-то, старая ворчунья.

Мы с Лидой дружно собрали няне какие-то мелочи. И мама уложила ей булок, варенья, лимон и постного сахару[44].

— Няня знает, что ты приедешь, и тебя ждет, — сказала мама.

Ждет меня, моя любимушка… Так же, как и я, все думает-думает… А завтра-то…

Плохо спала я эту ночь и проснулась еще до рассвета. Я все думала, все вспоминала, как она там меня ждет. Приеду я, войду… Она меня обнимет, приласкает, скажет так тихо, ласково: «Моя Беляночка, мое золотце». И этого довольно… И я не буду, ни за что не буду плакать… Удержу себя… Буду изо всех сил стараться не плакать и не кричать…

Едва утром сестра открыла сонные глаза, как я нетерпеливо и радостно ей сказала: «Лидинька, ведь сегодня к няне». И мы обе весело рассмеялись.