Роберт Пински - Жизнь Давида

А ради какой, собственно, цели? Чтобы найти место, где он сам окажется в безопасности? Чтобы обессмертить свое имя? Чтобы служить народу? Или Богу? Чтобы прославить еврейский народ? Библейский нарратив об идентичности, слагающий вместе компоненты чудесным образом продолжающейся истории народа, начиная с книги Бытия склоняется к мотиву изгнания: наша жизнь на земле началась с изгнания и братоубийства. Ксенофобия неразрывно связана с ощущением семьи как узла конфликтов и предательства: братья продали в рабство Иосифа; брат лишил Исава права первородства; Измаила изгнали; Моисея предал его народ и его брат, пока он находился на Синае, а на горе Фасге он лишился права войти в Землю обетованную. В семье, как на войне, герой борется за безопасное место. Трагические гонения — кажется, ему нигде нет безопасного места, которое всего лишь обещано, — пронизывают историю Давида; с ним происходит то же, что и с отвергнутым Измаилом, обездоленным Исавом, усыновленным изгнанником Иосифом и усыновленным царевичем Моисеем.

Привычно стало смеяться над утомительными цепочками «порождений». Мы пропускаем их при чтении, но они полны значения. Эти лавины поколенческих согласных и варварских гласных, ценные и полные смысла связи в чудесной вожделенной цепочке напоминают нам, что речь идет не о мире дяди Шауля, танцующего с тетей Наоми, и что Авраам не Линкольн, а Ахав не китобой. Внимательное отношение к этим генеалогическим перечням означает признание хрупкости человеческих отношений.

Хотя, конечно, в некотором смысле настойчивое библейское перечисление генеалогий и географических названий действительно вызывает у нас ассоциации с миром наших дядей и теток, президентов и безумных капитанов. Голос узнавания, звучащий через поколения, связывает людей (а иногда и населенные пункты), придает нашей жизни ощущение основательности, даже примиряет нас со смертью.

Руфь и ее сестра Орфа были дочерями моавитского царя Еглона, говорит нам ивритский поэт XX века Хаим Нахман Бялик — согласно «Повести об Орфе» («Свитку Орфы»), обе царевны были очень красивы. Но Орфа была шумной и непокорной, как молодая верблюдица, а Руфь — тихой и застенчивой, как лань. Их отец царь Еглон был человеком весьма крупным, громадным, как бык; он жил в благоденствии, «поклоняясь богу Хамосу в радости и веселье». Еглон жестоко обращался с соседями, сынами Израилевыми. Но в то же время Еглон, даже когда преследовал и угнетал еврейский народ, боялся Бога Израиля и с уважением относился к Его имени. Так в пересказе Бялика, импровизировавшего на основе талмудических преданий, выглядел царственный батюшка Руфи и Орфы.

Благодаря предусмотрительному уважению к Богу Израиля царь Еглон позволил дочерям выйти замуж за Хилеона и Махлона, сыновей пришедшей в его страну вдовы Ноемини. Хилеон и Махлон вскоре умерли, возможно, от той же болезни, что и их отец, бежавший в Моав от голода в Иудее, — отчаяние, неудачи и болезни омрачают все истории о беженцах. И еврейская вдова Ноеминь, утратившая теперь и сыновей, собирается вернуться в Иудею. Ноеминь прощается с невестками, Руфью и Орфой: «Пойдите, возвратитесь каждая в дом матери своей; да сотворит Господь с вами милость, как вы поступали с умершими и со мною!» (Руфь 1, 8)

Возможно, таков был обычай или юридическая формальность, но обе невестки обещают Ноемини вернуться с ней к ее народу и оставить родную землю Моава. Но старуха повторяет им: «Возвратитесь, дочери мои, пойдите» (Руфь 1, 12). И они подняли вопль и стали плакать, и Орфа расцеловалась на прощание со свекровью, а Руфь заявила: «Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду» (Руфь 1, 16–17).

После этих слов, свидетельствующих о привязанности или покорности судьбе, источник которых глубже, чем просто любовь, Ноеминь возвращается из Моава к своему народу в сопровождении овдовевшей невестки Руфи. А другая невестка, подобная молодой верблюдице Орфа, как рассказывает Бялик, вернулась в отчий дом и вновь зажила жизнью моавитской царевны.

Но вот в Моаве появился филистимлянин, потомок доисторических гигантов, — огромный мужчина в военных доспехах, увешанный оружием. Увидев его славную фигуру, Орфа, по словам Бялика, «присоединилась к нему». Можно представить себе, что при виде этого высокого и мужественного человека она была поражена так же, как Самуил, увидевший Елиава, когда тот вошел в дом отца, и подумавший на мгновение: «Вот он!» То же случилось и с Орфой: «И как собака следует за своим хозяином, она последовала за своим любовником-филистимлянином на его родину, в город Геф (Гат)».

Своему второму мужу Воозу Руфь родила Овида. А Овид родил Иессея, а Иессей родил Давида. Тем временем в Гефе цепь поколений тоже продолжалась своим чередом и дошла до внука Орфы. Он был ростом в шесть локтей с пядью, то есть шесть длин человеческого локтя до кончиков пальцев. Его кольчуга весила пять тысяч сиклей, а это более сотни фунтов. Он носил на ногах медные поножи, и на поясе у него висел меч. Его копье было подобно ткацкому навою, и на поле брани его нес оруженосец.

И вот младший сын Давид, которого братья ругали, задирали и не ставили ни во что, вышел со своей пращой, чтобы победить кузена-гиганта, противореча очевидной иерархии силы и старшинства. Вызовы, которые они бросили друг другу, абсолютно формальны, это принятый всеми протокол угроз и похвальбы. Голиаф из Гефа говорит Давиду из Вифлеема: «Подойди ко мне, и я отдам тело твое птицам небесным и зверям полевым» (I Цар. 17, 44).

Давид отвечает филистимлянину: «Ты идешь против меня с мечом и копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа, Бога воинств Израильских, которые ты поносил; ныне предаст тебя Господь в руку мою, и я убью тебя, и сниму с тебя голову твою, и отдам трупы войска Филистимского птицам небесным и зверям земным, и узнает вся земля, что есть Бог в Израиле» (I Цар. 17, 45–46).

Сила этого события заключается в том, что, будучи абсолютно легендарным, оно могло произойти на самом деле, — даже воина ростом более шести локтей можно победить. А то, что только могло бы случиться, обладает оттенками, недоступными для того, что случилось или не случилось на самом деле; колеблющийся масштаб события, изменяющаяся перспектива, искаженная хронология и другие противоречия — все это делает происходящее незабываемым.

Праща Давида ошибочно воспринимается как что-то детское; сначала войско противника принимает ее за игрушку и осмеивает, и лишь потом приходит понимание, что это настоящее оружие и оно смертельно. Это неверное восприятие пращи Давида, однако, оказалось живучим — оно прошло через века и дошло до наших дней, а ведь праща — это устрашающее оружие пехоты на протяжении многих столетий, его упоминали Геродот и Фукидид, и о нем же говорится в Книге Судей, где фигурируют семьсот отборных пращников-левшей из колена Вениамина: «и все сии, бросая из пращей камни в волос, не бросали мимо» (Суд. 20,26). Пращник — более мобильный воин, чем лучник, он мог прицельно бросить камень на большее расстояние; некоторые исследователи утверждают, что праща наносила больший ущерб, нежели лук. У римлян были специальные медицинские щипцы, предназначенные для вытаскивания камней или пулек, выпущенных из пращи и застрявших в телах солдат, подобно тому камню Давида, что пробил череп Голиафа.

Но еще до смертоносной встречи с Голиафом мы становимся свидетелями другого эпизода — разговора между Давидом и царем Саулом. В царском шатре Саула мальчик-посыльный Давид, который уже рассердил своих братьев самоуверенными вопросами и который позже похвальбой превзойдет Голиафа, удостоился доверенной беседы с царем, и здесь он тоже говорит о Голиафе: «Пусть никто не падает духом из-за него; раб твой пойдет и сразится с этим Филистимлянином» (I Цар. 17, 32). На это Саул отвечает: «Не можешь ты идти против этого Филистимлянина, чтобы сразиться с ним, ибо ты еще юноша, а он воин от юности своей» (I Цар. 17, 33).

Самоуверенный и обстоятельный ответ Давида, возможно, предвещает весьма унизительные слова, которые Саул вскоре услышит, когда танцующие женщины запоют: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч!» (I Цар. 18, 7) Там, в шатре, Давид сказал Саулу: «Раб твой пас овец у отца своего, и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я гнался за ним и нападал на него и отнимал из пасти его; а если он бросался на меня, то я брал его за космы и поражал его и умерщвлял его; и льва и медведя убивал раб твой, и с этим Филистимлянином необрезанным будет то же, что с ними, потому что так поносит воинство Бога живаго» (I Цар. 17, 34–36).

Уважительная формула «раб твой» извиняет неприкрытое восхваление своей удали. Красноречивый и ловкий Давид бросается на Голиафа, словно нападающий в баскетболе, ищущий кратчайший путь к корзине, — ведь он, должно быть, по сравнению с более крупными людьми раздражающе быстро думал, говорил и ходил; он был шустр и хваток. Внезапное удивление, которое испытал ошеломленный Голиаф, когда Давид бросился вперед, наверное, сделало его прекрасной мишенью. Саул, головой и плечами возвышавшийся над другими людьми, и высокий Елиав, который напоминал Самуилу Саула, наверное, чувствовали некую симпатию к гиганту, неподвижному в тяжелых доспехах. В тот момент, когда Саул в гневе бросил в Давида копье, а тот уклонился, в сознании царя, должно быть, успел запечатлеться эффектный образ: «И хотел Саул пригвоздить Давида копьем к стене» (I Цар. 19, 10) — то есть он прицеливался. Саул явно хотел пришпилить эту быструю, самоуверенную и говорливую фигурку, этого хитреца, к стене.