Роберт Пински - Жизнь Давида

Уважительная формула «раб твой» извиняет неприкрытое восхваление своей удали. Красноречивый и ловкий Давид бросается на Голиафа, словно нападающий в баскетболе, ищущий кратчайший путь к корзине, — ведь он, должно быть, по сравнению с более крупными людьми раздражающе быстро думал, говорил и ходил; он был шустр и хваток. Внезапное удивление, которое испытал ошеломленный Голиаф, когда Давид бросился вперед, наверное, сделало его прекрасной мишенью. Саул, головой и плечами возвышавшийся над другими людьми, и высокий Елиав, который напоминал Самуилу Саула, наверное, чувствовали некую симпатию к гиганту, неподвижному в тяжелых доспехах. В тот момент, когда Саул в гневе бросил в Давида копье, а тот уклонился, в сознании царя, должно быть, успел запечатлеться эффектный образ: «И хотел Саул пригвоздить Давида копьем к стене» (I Цар. 19, 10) — то есть он прицеливался. Саул явно хотел пришпилить эту быструю, самоуверенную и говорливую фигурку, этого хитреца, к стене.

Но во время разговора в шатре стремительный Давид не дает Саулу опомниться, и царя убеждает уверенность пастуха. Чем-то интимным, семейным веет от следующей прекрасно описанной сцены. Саул надевает на Давида свое оружие и возлагает на голову юноше свой медный шлем. Тепло только что снятых и переданных Давиду одежд символизирует почти что коронование. Ранний источник, автор с богатым воображением, постарался, чтобы все это слилось в очаровательный комический эпизод: увешанный тяжелым вооружением, с мечом и в шлеме, юноша «начал ходить» и сказал так: «Я не могу ходить в этом, я не привык» (I Цар. 17, 39); в старом переводе короля Иакова сказано: «Я не испробовал этого».

Итак, Давид снимает тяжелое вооружение и выходит на бой, в котором с помощью гладкого речного камешка и гибкой пращи — он, кстати, сам способен проявлять изрядную гибкость — побеждает противника. Затем он укорачивает кузена-гиганта, лежащего со всем своим оружием ничком, без движения, — или, может быть, даже еще шевелящегося. Взяв меч Голиафа, он отрубает ему голову. Прикончить Голиафа его собственным клинком — это так похоже на практичного Давида. Никколо Макиавелли хвалил отказ Давида от оружия Саула, потому что тем самым тот продемонстрировал: «чужое оружие или падает с тебя, или слишком тяжело, или сковывает движения». Впрочем, используя оружие врага против него самого, Давид выходит за рамки обыкновенной практичности. Как камень, вошедший в лоб, гротескно делает буквальным превосходство более высокого ума над низшим, так и обезглавливание Голиафа его собственным мечом подчеркивает способность Давида воспользоваться всем, что попадает ему в руки, — в том числе возможными достоинствами противника.

После схватки военачальник Авенир отводит Давида в шатер Саула, чтобы юноша продемонстрировал царю голову филистимлянина. Арфист, чья музыка изгоняла из царя злых духов, победил главного врага. Военачальник Авенир, могущественный фаворит и исполнительный воин, принадлежал к той категории людей, которые всегда готовы взять власть, если царский наследник окажется слаб, и он, вероятно, воспринимал поэзию и игру на арфе как и всякий человек действия, в то время как Саул хотя бы знал о терапевтическом эффекте искусства Давида. Впрочем, Авенир вступил в ту жизненную стадию, когда у энергичного человека появляется духовный голод и он обращается к религии, или к поэзии, или, если вести речь о нашей современной жизни, к «программе двенадцати шагов»[5]. Но совсем не обязательно такой человек сразу подумает о ком-то: «Когда-нибудь этот человек подпишет мой смертный приговор». В общем, Саул и Авенир мало что знали о Давиде, если не считать его удивительной победы, обоим не нравилось его красноречие, равно как и его раздражающая любезность, он казался им этаким плющом, который стремительно прилепляется к камню или к ногам. А ведь Давид, противостоявший своему брату Елиаву и кузену Голиафу и одержавший победу над ними, впоследствии превзойдет Саула и Авенира и произнесет об этих двух обреченных старцах великие надгробные речи.

Итак, Авенир привел Давида, несущего свежеотрубленную голову, в царский шатер. И в дробной, наводящей на сравнение со сном логике склеенного по швам повествования Саул, словно будучи в трансе, почти как Лир, пробудившийся от безумия и взирающий на Корделию, спросил, прищурившись: «Чей ты сын, юноша?» И Давид ответил: «Сын раба твоего Иессея из Вифлеема» (I Цар. 17, 58).

Эти монотеисты практиковали полигамию.

Об этом нужно помнить, чтобы понять сцену, где царь предлагает Давиду жениться на своей дочери: формула, которой заканчиваются многие северные волшебные сказки, здесь стоит в самом начале приключений юноши.

Как в сказке, юноша был никем, но неожиданно восторжествовал над всеми. Он пас овец и даже в маловыдающейся семье Иессея был мальчиком на посылках. Некоторые легенды говорят, что он был сыном старого Иессея от рабыни. Словом, Давид должен был оценить щедрость предложения, хотя он, конечно, понимал, что у царя может быть еще не один десяток дочерей от разных жен и наложниц; впрочем, и Саул, и, вероятно, Давид помнили о том, что сам царь родился в безвестности. Саул приобрел свой титул в результате неотработанной церемонии, определявшейся больше желаниями и воображением других людей, чем собственными заслугами.

Народ хотел царя, и пророк Самуил, предостерегавший от царя людей, в конце концов указал на Саула, которого прятал в надежде все-таки избежать помазания. Таким образом, Самуил принял на себя права и обязанности властителя, и все пошло по-новому. «Ему ли спасать нас? И презрели его и не поднесли ему даров; но он как бы не замечал того» (I Цар. 10, 27). А до избрания, до помазания, которое мало что доказывало, Саул был в том же возрасте, что и этот юноша, бряцающий на арфе, — он не был ни царем, ни удивительным ребенком, он был просто Саулом.

Большой красивый Саул. Его история не имеет никакого отношения к гангстерскому захвату власти, когда становятся царями, раскидывая других претендентов в стороны, сокрушая, свергая или попросту уничтожая конкурентов. Пророк Самуил безошибочно прочел Божью волю, избрав Саула. Жажда власти, беспощадность к врагам, готовность к убийствам, лжи и шантажу во имя политики, способность плести интриги и устраивать распри не были им унаследованы, они были спрятаны в Сауле глубже, чем в любом принце, самим рождением уготованном для интриг и придворных убийств. Не получив таких способностей в наследство, Саул должен был старательно учиться царствовать, как учатся ремеслу, десятилетиями овладевать искусством правления, постепенно концентрируя в своих руках власть. Конечно, у него были некие природные способности к коварству и насилию, которые он сумел отточить, а также устрашающие физические качества, ставшие в результате инструментами достижения того положения, которого он не хотел занимать. Саул мог руководствоваться только собственными желаниями и собственными знаниями, особенно если учесть, что человек, который избрал его и помазал, изначально делать этого не хотел. А потом тот же человек — Самуил — воспользуется случаем, чтобы проинформировать Саула: Господь сожалеет, что сделал его царем. И Саул попросил прощения, но ему было отказано в прощении. Неудивительно, что после этого его разум стал легкой добычей злых духов, посланных Богом.

Давид, напротив, пришел к величию после одного-единственного, но совершенно удивительного представления: его первая победа и признание были внезапны; правда, он не так сильно вознесся, как может показаться. Что же касается Саула, то он, хотя был велик ростом и хорош собой, пришел к власти до того, как показал себя во всей красе. При этом в самом начале правления он подвергся серьезным испытаниям — ему пришлось столкнуться с ужасными угрозами врагов и мучительным смятением среди собственного народа. Одному ему было не справиться — перед ним стояла задача объединить сынов Израиля, которые, за исключением жалкой горстки людей, презирали незнакомого царя и не посылали ему даров. Саул знал, как поступить:

«И сошел Дух Божий на Саула, когда он услышал слова сии, и сильно воспламенился гнев его; и взял он пару волов, и рассек их на части, и послал во все пределы Израильские чрез тех послов, объявляя, что так будет поступлено с волами того, кто не пойдет вслед Саула и Самуила. И напал страх Господень на народ, и выступили [все], как один человек» (I Цар. 11, 6–7).

После этого молодой Саул, первый царь еврейского народа, собрал великую армию, с которой не просто разбил аммонитян, но и убивал их с раннего утра до дневной жары, пока вражеская армия не сократилась настолько, что уцелело лишь двое воинов.

Идея стать царем не принадлежала Саулу, нельзя утверждать даже, что она принадлежала угрюмому пророку Самуилу, помазавшему его на царство. Это была идея народа, точнее даже сказать, что она овладела народом. Люди хотели, чтобы ими правил царь, а Саул был всем известным рослым субъектом — и сердитому, вечно всем недовольному старому пророку, у которого на лице всегда было такое выражение, будто он съел что-то не то, — не оставалось ничего, как выбрать именно его. Так что возвышение Саула не имеет ничего общего с мученической версией обычной истории об одаренном юноше, который, набивая мозоли, добывает себе пропитание каким-то ремеслом и достигает в нем вершин.