Константин Леонтьев - Записки отшельника

Либеральная    партия    говорила,    что в России все дурно, и действительно, у Степана Аркадьевича долгов было много, а денег решительно недоставало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставила мало удовольствия Степану Аркадьевичу и принуждала его лгать и притворяться, что было так противно его натуре. Либеральная партия говорила, или лучше подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьевич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было весело.

Вместе с этим Степану Аркадьевичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить смирного человека тем, что если гордиться породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника — обезьяны".

Итак, один из подобных читателей — купец, жертвующий на храмы и украшающий дом свой плошками в Царские дни;

другой — настоящий барин, князь, значительный чиновник — и у обоих сходная и одинаково никуда не годная политическая логика!

Логика настоящая, правильная, уже давным-давно должна бы привести нас, русских, не только к отвержению политических идеалов, подобных идеалам современной Франции, Соединенных Штатов, швейцарского деревянного "гражданства" и т. п., но ко взгляду на весь собственный наш эмансипационный период, как на время в высшей степени опасного и, быть может, и трудно исправимого опыта...

Пора же понять хоть нам, русским (если западные европейцы уже не в силах этого сделать), что сословный строй, неравноправность граждан, разделение их на неравноправные слои и общественные группы есть   нормальное   состояние   человечества и что даже и та неполная степень свободного равенства, до которой дошла вся Европа во второй половине XIX века, есть не что иное, как разрушение этого органического, естественного строя, без замены его (пока) строем новым, новой, искусно организованной, так сказать, социальной неправдой. Именно в этой-то социальной видимой неправде и  таится  невидимая социальная истина; глубокая и таинственная органическая истина общественного здравия, которой безнаказанно нельзя противоречить даже во имя самых добрых и сострадательных   чувств.   Мораль   имеет  свою  сферу и свои пределы; политика — свою. Политика (т. е. расчет), вносимая в дела личные — через меру и ввиду лишь одной личной выгоды, — убивает внутреннюю, действительную мораль. Мораль, вносимая слишком простодушно и горячо в политические и общесоциальные дела, колеблет, а иногда и разрушает государственный строй.

Я приведу здесь по этому поводу о пользе и значении общественной неравноправности (или "социальной неправды", как многие выражались в истекающем уже XIX в.) мнения двух людей, между собою, конечно, вовсе не схожих: мнения св. Игнатия Богоносца (одного из ближайших учеников апостольских) и мнения Эрнеста Ренана.

Мнения первого касаются рабства; взгляды последнего — сословной неравноправности вообще.

Игнатий Богоносец в послании своем к Поликарпу, Епископу Смирнскому, говорит так: "Над рабами и рабынями не гордися, но ниже тии да возносятся; но во славу Божию больше да работают, яко да лучшую свободу (т. е. духовную) получат от Бога, ни да избирают чрез общий искуп свободитися, да не раби обрящутся похоти"...

Сами апостолы, прямые истолкователи воли Христа, не только оставались равнодушными к вопросу о равенстве и неравенстве личных прав на земле, но и прямо освящали неравноправность своим словом ап. Павла, гл. XIII, к Римл.; к Коринф. I, гл VII, 20, 21, 22; к Ефес. гл. VI, 5, 6, 7, 8, 9; к Колос, гл. III, 22—25; к Тим. гл. VI, 1—4; ап Петра I, гл. II, 13—20 и т. д.).

Ренан с своей стороны считает Францию погибшей от того, что она неисправима на пути равноправности.

"Революция" (говорит он)... "сохранив лишь одно неравенство, неравенство имущества; оставив на ногах лишь одного гиганта — государство и тысячи пигмеев, создала нацию, будущее которой мало надежно, нацию, где одно богатство имеет цену, где благородство может только больше и больше падать".

"Революция все раздробила; она разрушила все корпорации, кроме церкви; одно духовенство осталось организованным вне государства".

"Человеческое общество, мать всякого идеала, есть прямое произведение верховной воли, которая хочет, чтобы добро, истина, красота имели в мире созерцателей... Это трансцендентное отправление человечества не совершается посредством простого сосуществования неделимых... Общество есть иерархия".

"Мы все выходим из идеи, что дворянство имеет началом заслугу, и так как ясно, что заслуга не наследственна, то мы легко доказываем, что наследственное дворянство есть нелепость; но тут вечное французское заблуждение, что есть какая-то распределительная справедливость, весы которой должно держать государство. Общественное основание дворянства, рассматриваемого как установление, имеющее целью общую пользу, состояло не в том, чтобы вознаграждать заслугу, а в том, чтобы ее вызывать, чтобы делать возможными и даже легкими известного рода заслуги. Если бы оно (дворянство) служило даже только для того, чтобы показать, что справедливости не должно искать в официальном устройстве общества, то и это уже было бы немалое дело. Девиз "достойнейшему" имеет в политике очень мало применения".

И еще. "Трудолюбивые поколения людей, народа и крестьян, создают существование честного и экономного буржуа, который в свою очередь создает дворянина, человека освобожденного от вещественного труда, всецело преданного предметам бескорыстным. Каждый в своем классе есть хранитель предания, нужного для успехов цивилизации".

"Превосходство церкви (католической) и сила, которая ручается за то, что у церкви есть еще будущее, состоит в том, что она одна понимает это и научает это понимать. Церковь хорошо знает, что лучшие люди часто бывают жертвами преимуществ так называемых высших классов, но она знает также, что природа хотела, чтобы жизнь человечества имела многие степени. Она знает и признает, что грубость многих есть условие воспитания одного", и т. д.

"Сумеют ли холодные соображения политико-эконома заменить все это?" — спрашивает Ренан.

На вопрос, делаемый Ренаном, сумеют ли холодные соображения политико-эконома заменить все это, Ренан отвечает: конечно, нет! И потому Ренан свою новую, либерально-буржуазную уравненную Францию считает погибшей. Возврат к старому он справедливо считает невозможным, а для нового, для новой организации элементов нет и не может быть в стране, издавна воинственной, но ничуть не завоевательной так, как завоевательна, например, наша Россия в том смысле, что она все еще растет и обновляет этим, иногда почти невольным ростом свою социальную почву. Постоянно присоединяя разнохарактерные страны, невозможно их вдруг ложно обрусить, т. е. прямее сказать — невозможно передать им сразу все горькие плоды нашего европеизма; трудно оказалось и при 25-летних усилиях до конца испортить наши окраины, погубить их благородное разнообразие, их мистические верования, их косвенно полезный и нам самим фанатизм, будто бы русскими либеральными судами, нигилистическими университетами, всепожирающим прогрессом железных путей и т. д.

Этой одной разницы между опомнившейся Россией 80-х годов и неисправимой современной Францией достаточно, чтобы сочувствия не переходили с чисто политической почвы на социальную!

У князя Голицына все это выражено иначе, но в том же направлении.

Я очень был бы рад, если кто-нибудь другой, более меня на это терпеливый, изложил бы подробно в какой-нибудь хорошей газете содержание этой брошюры и привел бы из нее по-русски большие отрывки; но сам я теперь не в силах этого сделать. Скажу только, что в ней, кроме того ясного различения между случайным выгодным содействием и душевным или умственным сочувствием, есть еще другое разделение понятий, несколько темнее, впрочем, первого выраженное. Это о двух разных причинах охлаждения русских людей к Франции; одну из этих причин охлаждения можно назвать политическою собственно, другую, скорее, — культурною. И эта вторая, повторяю, гораздо важнее. У кн. Голицына обе эти причины являются (на стр. 14—15) несколько спутанными.

Политической причиной охлаждения нашего я называю весь тот ряд противодействия вооруженной рукой и дипломатической интригой, который мы видели от всех правительств Франции за последние 35 лет, начиная от Крымской войны до невыдачи цареубийцы Гартмана и т. д.