Владимир Крупин - Незакатный свет. Записки паломника

– Голоса у них, – сказал я, – прямо как халва.

– О! – воскликнул он. – Хорошо, что ты вспомнил. Халва! Надо угостить тебя нашей халвой.

– Не надо, я не совсем темный, я знаю, что такое халва.

– Не знаешь! Халва с фисташками, с миндалем, с горным медом. Когда попробуешь, будешь тогда только говорить, что знаешь, что такое халва. Настоящая!

– А с равнинным медом нет халвы?

– Поищем. Ешь.

Я вздохнул, глядя на восточную скатерть-самобранку.

– Видимо, в ваших, восточных, желудках больше ферментов, чем в наших, – высказал я догадку. – Серьезно. Я видел, как едят монголы, японцы, так и они меньше здешнего. – В этом месте одна песня сменила другую, и я вспомнил, о чем хотел спросить: – Да, Махмуд, по поводу песен о любви. Вот он, герой песни, так стонет, плачет, уговаривает, обещает, и когда он добивается своего, то как начинает петь? Поет песнь торжествующей любви, апофеоз победы, итог ухаживательного марафона?

– Таких песен я не помню.

– Значит, и у вас, как у нас: счастье – в его ожидании. Или в чем у вас счастье?

– В раю, у Аллаха. Сады, гурии, танцы, роскошная еда…

– То есть я уже в раю? Это же и на земле достижимо. Еще добавим восточные бани.

– Да, они тоже запланированы, – уверил Махмуд. – А что, в Монголии много едят?

– Все дни. Иногда и ночь прихватывают. – Я рассказал о том, как готовят в Монголии целого барана, как извлекают из него внутренности и кости, набивают пряностями, крутят над огнем сутки, а то и больше.

И что? И на следующий день повезли меня в загородный ресторан и подали нашей компании погубленного из-за моего рассказа ягненка.

– Жалко же, – сказал я Махмуду.

В.М. Васнецов. Блаженство рая. Фрагмент росписи Владимирского собора в Киеве. 1885–1896 гг.

Но о чем же, скажите, говорить за едой, как не о еде, о том, где, как и чем кормят, что едят, что пьют, чем закусывают. Ко времени арабских застолий я успел-таки поездить по миру. Было что вспомнить. И очень интересно вот такое наблюдение. Я куда-то ездил, было какое-то мероприятие, кто-то что-то говорил… Но это, при возвращении, было никому не в новость. А вот то, что ты там ел и пил, об этом слушали внимательно.

– В Словении, – вспоминал я, – есть такое блюдо, вроде как слоеная плетенка из ломтиков мяса, сыра, перца, трав, забыл, как называется, вроде армянской долмы.

– А она как?

– Да как голубцы, только завернута не в капустные, а в виноградные листья.

И что вы думаете – на следующий день являлась такая полусловенская, полуармянская арабская долма, вкусная необычайно. Если за столом мы вспоминали японско-корейских фаршированных угрей, к следующему застолью они приплывали в продолговатых тарелках, сверкая жирной чернотой змеиного тела.

На свою беду, я вспомнил фирменный рыбный ресторан в Палермо на Сицилии – и был назавтра привезен в рыбный ресторан на побережье. На столе все шевелилось. Точно так, как я и рассказывал: стояла в центре огромная чаша с чищеными и разрезанными пополам лимонами, по тарелкам ползли лангусты и креветки, маленькие осьминожики, приносились горы моллюсков и вскоре уносились горы скорлупы, от них оставшейся. Устрицы тоже были живые. Все это надо было обрызгивать лимонным соком и поедать. Пища продолжала шевелиться и скрестись в желудке, а потом в животе. Но в Палермо я, по крайней мере, выпивал, запивал весь этот ужас ледяной водкой, которая оглушала и меня, и пищу, а здесь? Свежие соки оживляли съеденную морскую живность, и она продолжала жить. Так казалось.

– Вас все-таки не подмял доллар, – одобрял нашу политику Махмуд, вдвигая в свой рот и лишая жизни какого-то моллюска. – Но евро агрессивно. А ваших финансистов легко купить. Как?

– Успокойся. – Я с содроганием глядел на красные клешни крупного краба. – Мы не Швейцария. Кстати, и она живет за счет наших вложений. И царского времени, и теперешнего. Жив русский дух. Сократилась Россия в размерах? Да. И это промыслительно. Набираемся сил.

– И снова увеличитесь? – спросил уж не помню кто. Собеседники менялись почти на каждом обеде и ужине.

Альберто Пацини. Восточный пейзаж с мечетью. Не позднее 1840 г.

Наш «мерседес» с широкими сиденьями, музыкой и кондиционерами пролетал большие пространства. Это была моя просьба – больше объехать и увидеть. Про себя я думал, что, по крайней мере, в дороге не надо есть. Но Махмуд учел и это: он загружал в багажник огромное количество пакетов с едой.

– Харч-пакеты, так это называется, да?

– Так. Но мы же к обеду вернемся. А может быть, сегодня без обеда, а? Махмуд-ага?

– Как можно? Тебя давно не видел Рустам, помнишь? Я отдохну, он лучше меня специалист. – Он что-то сказал водителю.

– Что ты сказал?

– Сказал: добавь прохлады и скорости, Ахмед.

– А, наконец-то я узнал, что он Ахмед. У него есть дети?

– Много.

– Ну вот, – обрадовался я, – он и заберет харч-пакеты.

Дэвид Робертс. Моление в мечети Омара. Иерусалим. 1840

То красноватая, то желтая, то коричневая, уносилась в прошлое земля за стеклами. Иногда стаи шаров перекати-поля, как стада овец, двигались к горизонту. Мелькали изодранные шатры бедуинов с тарелками космической связи на шестах. Ехали бедуины на верблюдах, говорили с кем-то по мобильным телефонам. Снова мелькали развалины, возле них отели, автостоянки, зеленели рощи деревьев: маслины, пальмы, бананы, смоковницы – все древнее, библейское. Странно было говорить о пустяках, когда история Ветхого и Нового Заветов была и вблизи и вдали.

Но что считать пустяками? Приезжал в условленный заранее ресторан Рустам и опять заводил разговоры о наступательной и оборонной мощи России.

– Рустам, дорогой, – я уже и с Рустамом был на «ты», – ну что я понимаю в обороне? Да, я служил, да, я старший офицер запаса, но когда это было? Одно скажу – курс на контрактников и наемников подорвет нашу силу. Россия – родина любви, и защитить ее могут только любящие сыновья, а не наемники. Но вообще я за Россию спокоен.

– Почему?

Я тяжело вздохнул, уловив при вдохе разнообразный аромат восточной кухни.

– Почему? Ну как сказать? Вот есть восточный ум, есть же? Есть. Есть западный ум, а есть русский. Понимаете? Америка, от своей скудости ума, шарит по странам, тянет к себе специалистов, разживается чужим умом. Но и тут она обрежется…

– Как обрежется? – перебил внимательный Рустам.

– Обманется. Русский ум, пересаженный на чужую почву, поливаемый материальным интересом, быстро выдыхается. Ой, Рустам, еду несут. Давай лучше говорить о литературе. О еде. – Тут я неадекватно засмеялся. Они оба на меня посмотрели. – Долго я буду вспоминать ваши застолья, – объяснил я свое поведение. – А вообще у нас говорят: смех без причины – признак дурачины. То есть я от непрерывной сытости явно поглупел. Вы бы отпустили меня одного, а? Неужели еще я вам не надоел? Сказать нового ничего не могу, взгляды наши на Америку и Израиль одинаковые, мы это выяснили. Но мне теперь ваше гостеприимство надо будет долго отрабатывать.

– Что ты, зачем? – возразили они.

– Мне же вас так никогда не принять. Другое дело, если б поехать на мою родину, в Предуралье, в Сибирь, – тогда да, тогда б вы поняли всю силу русской кухни.

Они оживились.

– Да, в самом деле, мы все о разных заграницах, а о России?

– Но вы же учились в России.

– О-о, – протянул Рустам. – Мы там под таким были колпаком, ты что. Институт – общежитие, редко когда массовый выход в театр.

– В Третьяковскую галантерею, в Бородинскую пилораму! – вставил давнню московскую шутку Махмуд. – Какая нам Сибирь? Снег, мороз, медведи, тайга – все умозрительно.

Я сказал:

– Вот, например, байкальская расколотка. Расколотка. От глагола «колоть», «раскалывать». В дом приносится мороженый омуль. В холщовом мешке. И в нем же он обухом топора на пороге крошится в порошок. Для этого блюда нужна зима и спирт. Водка не прошибет. Но это мне, опять же, не объяснить. Зимы у вас нет, водку не пьете. Хотя, если поедете в Сибирь, запьете. Вот это блюдо – байкальская расколотка, оно очень русское. Ну и бурятское тоже. Раздробленный обухом в порошок омуль высыпается в тарелку, солится, посыпается перцем. Это и еда, и закуска. С этой расколоткой можно выпить не поддающееся учету количество спиртного. Еще: тоже нужна зима, но мороз должен быть за минус сорок. За пятьдесят. Вас везут на аэросанях с мотором или на нартах с оленями. Вы промерзаете так, что даже ничего не соображаете, забываете семью и родину, сознание слабеет, руки и ноги не чувствуете, хотя их видите. Тут нарты останавливаются, достается из мешка строганина. Это такая северная рыба, например муксун, нельма, чир. Замороженная до каменной твердости. Вот ее строгают острейшим ножом на стружки, поэтому и называется «строганина». Эти ледяные стружки надо негнущимися пальцами класть в рот и думать при этом, что это такое изысканное сибирское издевательство перед смертью. Жевать окоченевшими мышцами скул невозможно, их тоже не чувствуешь. Как и все остальное лицо. – Я прервался, поглядев на Махмуда и Рустама.