Владимир Крупин - Незакатный свет. Записки паломника

– Минус пятьдесят? – недоверчиво спросил Махмуд.

– Бывает и ниже. Добавь сюда ветер. Представь, как под ногами несутся змеи поземки, как впереди темнеет – это идет снежная буря, вспомните песчаные ураганы, охладите их. Самум! Ураган!

Православная церковь в Сибири

Рустам поежился и пододвинул к себе тарелку с мясом.

– Так вот, – продолжил я, – в этой строганине спасение. Она тает во рту, течет по горлу, обжигая его горячей струей жира, идет к желудку, быстро его согревает, а от желудка спасительное тепло разбегается и вверх и вниз. Уже минут через пять начинаешь шевелить пальцами рук, а через десять – пальцами ног. Вот такой пылающий, спасающий, живоносный рыбий жир. Акулий? Нет, близко даже не может быть к сибирскому. А бараний вообще может убить. Если его съесть да залить негорячей водой, он будет в желудке как пробка, которую уже не ликвидировать.

– Да-а, – протянул Махмуд. – У нас бывало в эти дни за окном кабины «мерседеса» плюс пятьдесят. То есть переброска в сотню градусов. Ну у вас и нагрузки.

– Так вот и скажите, можно нас победить?

– Но здесь вы льете воду на мельницу врагов России. Они говорят, что не русские победили немцев, а генерал Мороз. А как же военный гений Сталина?

– Мы же не только зимой побеждали. А Курская битва, а взятие Берлина? А Полтавская битва, а Бородино? А Куликово поле? Били и всегда будем бить захватчиков. Они иногда это понимают и начинают разлагать нас изнутри. Но, слава Богу, мы это уже тоже понимаем.

– Но если вы не имеете влияния ни в правительстве, ни в прессе, то что значит ваше понимание? – так очень жестко и справедливо спросил Рустам.

Дэвид Робертс. Могилы мамлюков. Каир. 1838.

Я долго молчал. Куда денешься, они были правы. Вот вернусь я в Россию, напишу добрые слова о Ближнем арабском Востоке, кто напечатает? Ну найдется смелый малотиражный журнал. Кто прочтет, кто услышит?

– Вы правы, – вздохнул я. – Мы, русские, живем в России, как в оккупированной стране. Радуемся, что есть полторы радиостанции, говорящие по два часа в день, да две-три получасовки, где под гармонь пляшут русские, как туземцы, и этому рады. Ну, соберемся, ну поскулим, что жизни нет, что русская культура задавлена жидовством, да и разойдемся. И опять погоду делают на сильно голубом экране два десятка хохмачей-евреев да два-три русских придурка. И опять, уже двести лет, застрявшие в зубах слова, что в России две беды: дураки да дороги, да что в России воруют, – такие клише. Понять же, что талдычить одно и то же – это признак тупости, дано немногим. Нет, надежда только на Бога. – Я опять вздохнул, но теперь уже от того, что на меня надвигался официант с подносом.

Мы молча ели.

– Надо прервать молчание, – сказал я, – а то у нас примета: замолчали в застолье – милиционер рождается. А их уже давно хватает. Так вот, эти штампы развиваются и множатся в таком же духе новые, например: единую Германию сделал лучший немец, рекламщик пиццы Горби. Это вздор, еще в пятьдесят втором году мы предлагали проект единой Германии. Америка не захотела, ей было некогда, готовила десятки атомных бомбежек городов России. Но наш зомбированный обыватель будет верить говорящим обезьянам телеведения, а не фактам. Будет верить, что мы живем «двести лет вместе», хотя правильнее было бы говорить: «Тысяча лет в гостях». И так далее.

Иерусалим. Церковь Святой Анны. Фото Berthold Werner.

Три дня прошло или неделя, я уже не соображал: за меня все решали, даже и календарь стал не нужен. Я прислушивался к себе и немало дивился тому, что привык к такой жизни, что уже, так сказать, впился и въелся настолько, что уже и сам думал: а какое же застолье меня ожидает? Они как-то плавно перетекали одно в другое, менялись официанты и столы, собеседники, танцовщицы и певицы, но одно текло неизменно – поток пищи в тарелках, питья в бокалах, соуса в блюдцах и постоянные запахи роскошной восточной кухни. И конечно, аромат свежего хлеба и свежего кофе. Я уже и кофе хлопал помногу и уже без него жить не мог. Как я буду в России, думал я, кто меня там так накормит?

– О чем ты задумался, устод (учитель)? – спросил меня Махмуд. Мы ехали на ужин в пустыне.

– Думаю, что Россия награждает писателей, говорящих правду, не такими вот обедами, а нищетой. Может, так и надо, а? За что нас возносить?

– Но вы же боролись! – возразил господин Ахмед, наш новый попутчик. Его, как и водителя, звали Ахмед. Только он говорил по-русски, но, может, и водитель знал русский, как их знать. – Вы боролись.

Тут Ахмед изложил краткий курс по советской и русской общественной мысли последней трети двадцатого века. Да так четко, с таким знанием фамилий и событий, что я поразился.

– Единственное, что я могу добавить, – после раздумья сказал я, – это деление этих борцов на три вида, разряда, категории, как хотите. Вот эти, чаще всего мелькаемые доселе фамилии – они боролись, да, но очень благополучно. Это номенклатура, прямые телефоны большому начальству, дачи, санатории, личные водители, пайки, зарплаты, у всех были хобби – кто оружие собирал, кто картины, кто редкие книги. Заваливали их подарками… Вместе с тем действительно считали, что борются за Россию. Считали заслугой упоминание русскости в строчке или между строк. Но все они прекрасно вписались в демократию и продолжают бороться. Второй разряд – это диссиденты, даже и посидевшие в тюрьмах. Но что они высидели? Демократию? Ее они хотели привести в Россию? Но ведь страдали! Их очень ловко из борцов с коммунизмом перевели в борцов с Россией. Не всех. Но все они, опять же, прекрасно устроились. И продолжают бороться. Не забывая постоянно упоминать о прошлой борьбе. Кстати, как и первые. Третий разряд – это люди бедные, от которых ни раньше, ни сейчас ничего не зависело. Но они говорили правду. И продолжают говорить. Другое дело, что их не слушают. Но тут уж Бог всем судья.

Ты видишь территорию арабской земли…

Дэвид Робертс. Вид Каира. 1840.

Махмуд заговорил о бедуинах, значит, мы к ним подъезжали.

– Бедуин уверен, что дал детям образование, если они понимают время по часам и считают до десяти.

– Но я видел, – сказал я, – бедуинчика-мальчишку на верблюде, он говорил по сотовому телефону.

– Так там как раз цифры до десяти, – сказал Ахмед. Мы засмеялись.

Был костер, три или четыре вида разнообразно приготовленного мяса, были опять же соусы, травы, приправы, «пустынская» музыка, морды верблюдов в свете пламени костра. Махмуд, очень довольный, широко поводил рукой:

– Ты видишь территорию земли арабов. Хорошо, да? Тут проходил заведующий войсками Саладдин, его боялись англосаксы, мы не забыли.

– Полководец, лучше сказать, – поправил я. – Да ведь и мы все помним. Но сейчас мне, спасибо вам, да продлятся ваши драгоценные, многоцветные годы, сейчас так хорошо, что я даже временно не вздыхаю о России, да помогут ей Господь и Матерь Божия. Вспоминаю хадис пророка: «Если не можете изменить чего-либо, потерпите, пока Бог не изменит». Потерпим! Махмуд, Ахмед! Хабиби! Я вас люблю. Мархаба – привет! Правильно я запомнил?

– Сколько можно терпеть? – спросил Ахмед.

Церковь Димитрия в Угличе.

Мы возвращались так поздно, что я думал: ну уж сегодня-то обойдемся без полуночного застолья. Да, без застолья обошлось, но без еды и питья никак. На спуске с горы, перед городом, перед распахнутым видом на огни моря, мы остановились. Нас ждали с подносами, на которых были напитки, и тут же принесли и кофе. Я чуточку отошел в сторону от машин, глядел на север, старался отделить корабельные огни от отражения звезд в воде.

– Хорошо! – вслух сказал я. – Хорошо. Слава Богу. Слава Богу, скоро домой. Домой! – сказал я вслух. – В снега, в леса, в милую Вятку.

Наутро меня приехали терзать еще два специалиста по России. И терзали, допрашивали целый день. Обстановка располагала: ковры, свечи, благовонные курения, бассейн с золотыми рыбками, камины, бани, а в банях вновь ковры и кальяны, и кофе, и, конечно, восточная, а какая еще, музыка. Целый день у меня пытались узнать секрет непобедимости России. И будет ли она еще непосредственно участвовать в крупных конфликтах? И так далее.

Совершенно измученный, я отвечал, кутаясь в гигантские махровые полотенца:

– Но как же не надвигаться конфликтам? Вы Саладдина вспомнили, а ведь он курд, а в курдах живет дух реванша. Даже у монголов. Почему даже? Но ведь чего не жить им: вода чистая, пастбища сохранены, дацаны возрождены, нет, надо вспоминать Чингисхана и завет его: владейте миром, тем, куда ступит копыто монгольского коня. А если оно ступало на Венгрию и так далее? Немцы внутренне не смирились с поражением, японцы, англичане владели полусветом, кичились, что в их империи никогда не заходит солнце. Америка хамеет от безнаказанности…