Валентин Проталин - Тезей

Странно и загадочно устроено все в этом мире. Не так, конечно, странно и загадочно, как в том, где обитают сами боги. Но все-таки… Люди глядят на богов со своей стороны. Разобраться толком не могут, однако замечают в богах много, как им кажется, общего с собой. Обманываются, разумеется… Однако, устами младенца…

Боги же, если и глядят на людей, то сразу видят их со всех сторон. Со всех сторон и еще — изнутри разглядывают человека. От этого людям бывает беспричинно и необъяснимо страшно.

…А еще — боги нечто перенимают у смертных. Нет, не из заблуждений кое-что перенимают романтических и истинно сладостных. Из недостатков… Своих-то недостатков у богов, совершенных во всем, не имеется. Так, один, два… Да и не недостатки это вовсе, а, скажем, своеобразное распределение обязанностей. Каждый играет свою роль. Людские же недостатки боги перенимают, порой, и незаметно для себя. Вдыхают их вместе с земными фимиамами и воскурениями. Да и как не подцепить какой-нибудь заразы, если воспринимаешь смертного не только со всех сторон, но и изнутри.

У людей больше странного, чем у богов. Например, люди по сути дела отторгают от себя многое, что приносит им пользу. Торговлю, например. Особенно тех, кто непосредственно торгует. С лотков, в лавках и даже вечерами из дверей своего дома. И не потому, что торгаши обязательно обманщики и пословицы у них воровские. Неужто и любой другой афинянин в день пару раз не соврет. В большинстве случаев торговли сторонятся по каким-то другим причинам. Мол, оно, конечно, польза для общества есть. Но какая-то разрушительная. Афинянин нутром это почему-то ощущает. Иной даже подумает — торговля похожа чем-то на все, что связано со смертью. Или с погребением, когда столько всего надо, всяких разных предметов. А ведь хуже всего — возня с трупами. Конечно, куда денешься, надо, однако боязно, да и — не чисто. Недаром — и обмывай, и окуривай. И себя, и других, и сами дома…

Боги, глядя на людей, тоже научились друг с другом торговаться: ты мне это, а я тебе то. Но в собственно торговле им нет надобности.

Обмениваться подсмотренными на земле забавами, подарки разные получать — это пожалуйста. Может быть, оттого, что потребности богам ничего не стоят, боги и остаются богами. Сказано же: что можно Зевсу, нельзя волу. Волу, опять же — заклание. Земные заклания себе боги тоже приветствуют. А вот со всем, что связано с миром потусторонним, с местом, где скапливаются души, эти облики смертных, с потаенным царством Аида и у блаженных богов отношения темные, нерешенные, напряженные какие-то. Пусть и создали они это царство, где ничто не меняется, сами создали для Аида, чтобы породить равновесие с изменчивым миром живых. Но словно запруду сделали, не желая расставаться с бывшими своими подопечными. И сами теперь боятся, не понимают ее. Главное, не ясно, куда все-таки исчезают (а они исчезают) в конце концов тени смертных из царства смерти, сколько бы они там ни томились. В память что ли приходят сами по себе каким-то образом. И — теряются для богов, уносятся куда-то… Да и кто они теперь такие, что такое — не разберешь.

Все это неприятие переносится на самого владыку преисподней. И Аида, родственника своего, боги, особенно олимпийцы, не сговариваясь, внутренне отторгают от себя. Стараются не думать о нем. Он, правда, в свою очередь, не особо их жалует. Тем более равных по положению олимпийцев. Редко появляется в чертогах властительного брата Зевса. Иногда Персефона извлечет его из недр преисподней, заскучав в длинные месяцы своего зимнего заточения. Или Зевс провозгласит, как сейчас, всеобщий пир богов.

Конечно, боги, собравшиеся в чертогах, вели себя так, будто не Аид восседает с ними, а какой-нибудь красавец Адонис. Хотя по-настоящему независимо держались рядом с ним лишь Дионис и Гермес, которым, каждому по-своему, все нипочем. Да еще Аполлон, пожелавший в этом с ними сравняться.

В какой-то момент Аполлон даже погрузил себя и троих своих ближайших сотрапезников, включая Аида, в эфирное облако, и они исчезли для всех остальных. «Молодцы, сынки» — успел подумать Зевс, — «развлекают мрачного дядю». Аполлон же, чтобы, может быть, снять некоторую стесненность в общении с владыкой преисподней, вывернул из эфира простой глиняный кувшин, тряхнул его, так что внутри него нечто булькнуло «Ой!», и заговорщически подмигнул:

— Та самая, ежевичная. Приятель-пастушок с Иды изобрел…

Затем наполнил Аполлон золотые тонкой работы чаши, в знак согласия появившиеся в руках божественных собутыльников. Жидкость оказалась весьма чуждой этим чашам богов: мутная, в чернь зеленоватая и резко пахучая.

— Никому не говорил об этом, а тут скажу, — расщедрился Аполлон, прямо глядя в еще более темные, чем это пойло, в еще более непрозрачные глаза владыки теней.

— Попробуем, — кивнул Аид.

Он влил в себя содержимое чаши, и широко раскрывшиеся глаза его, нет, не прояснились, а как бы темнотой вспыхнули, и рот остался открытым:

— Фу, какая гадость, — изумился, переведя дух, владыка преисподней и даже крякнул. — А как разит!

— Почище адского цветка асфодели в твоем царстве, — хмыкнул Дионис.

— Асфодели в его царстве пахнут отсутствием запаха — поправил Диониса Гермес.

— Правда, — согласился Аид. — Ну-ка, плесни еще…

Вскоре они вновь возникли за столом общего пиршества, вклинившись в паузу разноголосья праздника. Владыка преисподней после приема пастушьего пойла отяжелел, принялся что-то бормотать нараспев, потом вдруг поднял голову и, глядя на Диониса, тоже разомлевшего, с еще более красными, чем обычно, и сверкающими, словно лопнувший плод граната, губами, спросил:

— Ты меня обожаешь?

— Обожаю, — убежденно тряхнул Дионис длинными золотистыми волосами, качнувшимися, словно занавес, как и концы женской головной повязки, обуздывающей эти пышные кудри и прилипающей к его лицу.

— Не бог, а прямо уличная девка, — не преминула заметить Артемида.

— Меня и воспитывали, словно девочку, — дружелюбно заулыбался в ответ ей бог вина, — чтобы от дурного глаза уберечь… Такого, как у тебя, — добавил он.

Аид мутно глянул на Артемиду, обвел непроглядно мутным взором остальных богов и, повернувшись снова к Дионису, пророкотал:

— А все они…

— Пиршество примолкло.

— …И правильно, что ты их запрет нарушил, — продолжал Аид с напором, — умыкнул Ариадну. И эти дураки ничего не заметили.

Назревал скандал. Теперь все смотрели на Зевса, ожидая, как он откликнется на выходку Аида. И что жд уж о нарушении открыто зашел разговор. Правда, никто и не думал, что на Диониса обрушится сколько-нибудь серьезное наказание. Так все чувствовали. И вообще предощущались какие-то иные события, может, даже перемены, шаткость просматривалась в привычной устойчивости. Однако, что и как скажет повелитель богов?

— Не их, а мой запрет, — уточнил Зевс.

— А вообще про меня так в книге судеб написано, — совсем уж обнаглел Дионис.

Все сразу же заговорили, но не о самом проступке Диониса, а о том, что все-то им было известно, что, мол, не слепые. Кто-то тоже сослался на книгу судеб, кто-то обмолвился о том, что у Диониса, по его предназначению, неизбежен божественный контакт с земными женщинами. Дело у него такое.

— В безумстве женщины, превратившейся в вакханку, — подсказала Эвринома, — появляется нечто божественное. Этого нельзя отрицать.

— Я бы даже так определила: женщина по природе своей первородней и ближе к бессмертным, — включилась в подмогу ей и Афродита.

Не удержалась в свою очередь и Эос:

— И все бессмертные готовы с копьями наперевес ринуться к ним на землю.

— С какими копьями? — не понял, как обычно, Арес.

— Не с такими, не с такими, не из твоей оружейной, — любезно пояснила Афродита.

Пиршество разразилось хохотом. Однако Аид не унимался и не повеселел вместе со всеми.

— Ха-ха-ха, — передразнил он богов и богинь. — Бараны и баранихи… Не намного-то вы умней Ареса, а сколько себе заграбастали.

— Аид, сбрось с себя дурман земного зелья, — приказал Зевс.

— Не хочу, не сброшу, — заупрямился владыка теней, — вы меня не обожаете.