Валентин Проталин - Тезей

— Это я, опять я, — раздалось в ушах Леды.

Птица подплывала ближе. Царица узнала Зевса, своего прежнего божественного любовника. Владыка бессмертных, похоже, сам собирался нарушить собственный запрет. Недаром он, оказывается, с вершины пира временами поглядывал и в сторону Лаконики. Но, чтобы как-то смягчить впечатление от своего поступка, он обратил взоры не к какой-нибудь новой понравившейся ему дочери земли, а к прежней своей возлюбленной.

— Это я, это я…

Но «это я» слышалось Леде так, словно куковал кто-то. Да, куковал, несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая птица. Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных дал себя поймать заигрывавшей с ним Гере, превратившись в кукушку. Было это в нем и остается.

— Бессмертные желают вложить в меня священный плод, — подумала Леда.

И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же подплывает к своей избраннице белым лебедем.

Тезей и Поликарп возвращались из Колона в Афины. Ехали верхом на лошадях, как и пристало посещать этот поселок, где почитают коней. А еще потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе, и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней.

Ехали молча, молча же постояв перед этим у Медного порога. Медный порог, небольшой каменный овальный кряж, закрывающий вход в знаменитую колонскую пещеру, ведущую, по мнению афинян, прямо в преисподнюю. Стоять здесь полагалось молча. И даже приближаясь, говорить полагалось только шепотом, если уж невмоготу придержать язык.

За Медным порогом, если подойти к нему вплотную, виднелся черный провал и несколько ступеней, ведущих во тьму. Тезей, когда они здесь стояли, подумал: не перемахнуть ли через эту каменную преграду и исчезнуть, кончив со всем земным. Страха не возникло. Не страх охватил его, иное. Стоило мысленно проследить, как все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он понял не без удивления, что привязан к своей жизни более, чем ему еще недавно представлялось. На обратной дороге в Афины Тезей первым прервал и молчание:

— Я заглянул туда, Поликарпик, — сказал он брату.

Поликарп понял его.

— Для этого достаточно заглянуть в самого себя, — рассудил он. — Теперь я не беспокоюсь за тебя.

— Я все понимаю, и желание жить… — принялся уже и рассуждать Тезей. — Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не будет хотеться.

— Это ему казалось, — перебил брата Поликарп.

— Кому? — удивился Тезей.

— Тому, кем ты был.

— Но это был я.

— Не совсем. Как только человек начинает себя исследовать, он становится другим, — объяснил Поликарп.

— Разве это исследование? — возразил Тезей.

— Если ты, увлекшись чем-то, отложил трость, без которой афинянин не чувствует себя афинянином, потом начинаешь искать ее — что ты делаешь? Ты восстанавливаешь, скажем, свой маршрут и таким образом находишь эту палку там, где и не ожидал.

— Ну и что?

— А то, что ты исследуешь себя, как другого. Ты смотришь на себя со стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты — не вполне ты.

— Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом.

— Правильно делаешь.

— Разве стрела во время полета не одно и то же, где бы она ни находилась?

— Но ты не стрела… Вспомни, какими мы были в детстве. Разве чистые тогдашние создания — это мы?

— Ну, уж ты-то, Поликарпик… — возразил Тезей.

— И я тоже… Потом разве ты не слышал, как говорят: теперь я совсем другой человек, словно заново родился… Человек может в жизни своей несколько раз рождаться.

— Я не узнаю тебя, Поликарпик, — удивился Тезей, — а наши близкие?

— А наши боги, — не уступал Поликарп, — а эта земля, а дети, а женщины и старики. Все это наше всякий раз, и все это — тоже мы… Я ведь о другом. Ты не сможешь изменить своего прошлого, даже если его стыдишься. Но ты можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев.

— К чему ты клонишь?

— Все к тому же… А, знаешь, что по-своему неизменно? Мысли. Они свободны всегда. Особенно когда близки истине. Они вольны каждому принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде.

— То есть, что есть самое-самое мое, оно и — всеобщее… — удивленно уточнил Тезей.

— Умница, — обрадовался Поликарп. — Как ни странно, то же происходит и с человеческими чувствами.

— И все-таки, к чему ты все это?

— Чтоб тебя развеять окончательно… Да и твои афиняне готовы меняться, заждались уже… Помнишь, перед твоим уходом в Афины мы говорили о народовластии. Так дай афинянам народовластие… Из-за уважения к тебе они все еще терпят затянувшийся траур по твоему отцу. Но сколько можно? Они заждались перемен так, что готовы стать другими… Воспользуйся этим, дай им народовластие.

— А что, надо это подготовить, — увлекся Тезей.

— Вот! — возликовал и Поликарпик. — Вот! Этим и займись.

И тут только заметили братья, что въехали в Афины. Была бы в нижнем городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу. На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки.

— Вот они, твои палконосцы, — сказал Поликарп, словно споткнулся.

А поскольку нет на свете осведомленней зевак, то эти добровольные глашатаи, стуча палками о твердь улиц, вскоре взбудоражили весь город. Тезей ожил! — разнеслось повсюду. Одни рассказывали, что при въезде в город Тезей даже смеялся. Сами-де слышали. Хохотал, — добросовестно поправляли их другие. Заглянул в расселину преисподней, будучи в Колоне, уточняли некоторые, и расхохотался.

Кстати, о палках, служивших афинянам тростями. Остальные греки отмечали привычку обзаводиться тростями как присущую только жителям Аттики особенность. И посмеивались. Добро бы старики. А здесь и молодые без трости на улицу не выходили. Палконосцы — называли аттических афинян. Еще и — стукачи. Вроде бы нелепая деталь — у всех палки в руках. Если не подумать хорошенько. А если подумать? Дело в том, что афиняне первыми среди древних греков стали в мирное время выходить на улицу без оружия. По всему остальному материку мужчины оружия из рук не выпускали. Некоторые и дома с ним не расставались. Конечно, всюду по-своему — и в Коринфе, и в Трезене, и в Спарте даже. А вот в Фивах или вокруг Фив, или в какой-нибудь Акарнании, да и рядом с Афинами, в Фессалии тоже, мужчина без оружия — разве мужчина. То-есть на землях плодороднейших. Можно сказать, такие земли сами родят. Их ковырни да семя брось. Вырастет. Не так чтоб густо будет плодов, но ведь и забот почти нет. Прямо золотые времена Крона. Потому эти земли их хозяева и обрабатывать не учились толком. Больше охранять были горазды, чем обрабатывать. А если совсем перестанут родить?.. Переберемся вон за ту гору. Туда же — если более сильные соседи выгонят. Поэтому же и деревьев не сажали — дело долгое и потому совсем ненадежное. Так и блуждали греки по плодородным материковым землям. Богатство, что под ногами, как бы и не очень считается. Единственный достаток — оружие в руках. Без него ты и шага не ступишь, и себя не защитишь, — поселки без укреплений, дороги не безопасны.

Аттика же по скудости каменистой почвы долго не привлекала к себе кого-нибудь со стороны. Потому афиняне и их соседи могли гордиться своей исконностью. Тем, что они такие же местные, как и здешние кузнечики, прямо из земли, из камней родились.

Правда, кто почище, да посостоятельней, кто с табличками не расстается и с заморскими свитками, кто горазд рассуждать о всяких отвлеченных материях, скептически улыбались. И не потому, что камни не могут в людей превращаться — все в руках богов. Нет, они считали: по-настоящему-де местные в Аттике только пелазги, которые когда-то стены Акрополя строили. Пелазги, по большей части живущие сейчас в Фессалии.