Тимур Пулатов - Плавающая Евразия

Зал почти никак не отреагировал и на заявление немца, только несколько делегатов удивленно переглянулись, как бы говоря: каков иностранец? Приехал учить нас… Зато Давлятова слова немца не то чтобы возмутили, а, скорее, позабавили, и не сами слова, а тот акцент, с которым гость прочитал свое заявление. Давлятов долго всматривался в тщедушного с виду гостя, находя в его облике что-то трогательное, и крикнул ему, легко и весело, через весь зал:

— Вы конечно же образец истинного немца, высокочтимого и уважаемого на службе, прекрасный семьянин и отличный товарищ…

Гостя смутило то, что никто из академиков не поддержал его заявления. Сам же Давлятов, по адресу которого он прошелся, весело, без тени обиды ответил ему.

— Самое смешное то, — вдруг заявил обескураженный гость, — что в детстве я был на «вы» со своим младшим братом, и когда мы ссорились, это было так комически торжественно. Брат напускал на себя серьезный вид и восклицал: «Вы думаете, что мне больше нечего делать, как выслушивать ваши назидания?..»

Слова гостя показались Давлятову такими неожиданными и забавными, что он громко захохотал, хлопая себя по коленям, и крикнул:

— Здесь, в Шахграде, можете считать своим братом меня!

Гость открыл рот, не зная, что ему ответить, но тут все услышали слова президента:

— Президиум конгресса, посовещавшись, решил дать возможность делегатам подготовиться к столь ответственной телевизионной передаче. Поэтому сегодняшнее заседание объявляется закрытым раньше срока.

Необычное оживление охватило всех, сидевших доселе в угрюмом оцепенении, словно были это не солидные ученые мужи, а школьники. Необычные острые реплики, которыми обменялись через головы сидевших Давлятов и немец, настроили всех на легкомысленный лад.

Выходя из зала, Давлятов догнал своего шефа по отделу и еще раз подчеркнуто спросил:

— Изволите сейчас получить мое заявление об уходе… или, может, в тот день, когда разверзнется земля?

— Думаю, не стоит откладывать… — мрачно молвил Айтзаров и хотел для убедительности добавить: «…после того, как вы опозорили нас в глазах зарубежных гостей», но посчитал это излишним.

— С готовностью! — воскликнул Давлятов и сунул ему в руки сочиненное накануне заявление. Побежал по ступенькам, заметив в толпе делегатов фигуру фемудянского академика… что-то загадочное потянуло к нему, тревожащее, со вчерашнего дня не дававшее покоя… хотя мелькание то там, то сям Шаршарова все время рядом с фемудянином могло быть и случайным, никак с академиком не связанным. Но желание наконец объясниться с духовным отцом «Белой медведицы», долго ведшим за собой ее авторов, как несведущих в большой политике овечек, и предавшим их всех ради своей личной выгоды, было до того сильным, что Давлятов решил где угодно и как угодно разыскать Шаршарова.

Но Давлятов опять не успел. Фемудянский академик быстро сел в машину и захлопнул дверцу, и в отъезжающей машине Давлятов разглядел лишь знакомый затылок Шаршарова.

Чтобы как-то развеяться, Давлятов пошел пешком, с каждым шагом чувствуя себя освобожденным от тяжести. Эта легкость отчасти объяснялась тем, что в его кармане и сегодня не было пятака на трамвайный билет. К тому же он оставил службу в ИПЗ и теперь был свободным, как и в первые дни возвращения в Шахград. Впрочем, те дни совсем не были похожи на эти и та свобода на эту. Там была свобода одиночки, сейчас же он ощущал мучительную связь со свободой всех шахградцев, которым предрекал близкий конец, и оттого заранее чувствовал себя стесненным многими правилами, привычками и запретами… Словом, растворялся в массе, причастной к ее тревогам и заботам. И оттого, всматриваясь в лица прохожих, замечал как бы две волны настроения — настороженность взрослых, должно быть уже с утра наслышавшихся всяких противоречивых суждений о том, ждать ли сегодня, ближе к десяти часам вечера, предсказанного землетрясения, или все это, как вчера, окажется блефом. Телевидение, которое уже трижды передало сообщение о сегодняшнем «Вечере вопросов и ответов» с участием самых авторитетных сейсмоученых Союза, лишь усилило кривотолки.

Вторую волну настроения несли толпы школьников, которые, громко крича, смеясь и споря, радовались тому, что занятия в школах града отменены.

Толпа подростков, пробегающая мимо по тротуару, оттеснила Давлято-ва к стене какого-то дома. Он машинально поднял голову, как бы ожидая, что шестнадцатиэтажное здание сейчас рухнет… И почувствовал облегчение, когда увидел, что из-за угла этого дома вышел торопливо Мирабов, забывший снять свой белый халат.

— Ба, мы встретились с вами не как договаривались, в десять вечера, на прежнем месте, а гораздо раньше, — так многословно приветствовал он Давлятова.

— Сейчас все непредсказуемо, — загадочно произнес Давлятов, пожимая Мирабову руку.

— Вы правы. Кто бы мог подумать, что за одну вчерашнюю ночь мне придется побывать по срочным вызовам в десяти домах моих знакомых. Приступы стенокардии, гипертонические кризы, инсульты… Все это от напряжения, ожидания десяти часов вечера… А сегодня нашей больнице пришлось принять в два раза больше больных, чем обычно. Уверен, завтра, послезавтра их будет еще больше. Хотя больница и без того переполнена всегда… Пардон, я даже не успел снять халат. — Мирабов уже начал было снимать халат, но почему-то передумал. — Знаете, я решил понаблюдать, меня интересует, что чувствуют отдельные индивидуумы перед землетрясением…

— Заманчиво, — неопределенно сказал Давлятов и предложил: — Перекусим где-нибудь?

— На первом этаже Дома ветеранов есть кафе, где я обычно ужинаю, кивнул Мирабов в сторону коричневого дома. Давлятов досадливо поморщился, будто жалея о своем предложении.

— Нет, уж лучше давайте на воздухе, где-нибудь в сквере. — И оба как-то вымученно засмеялись, направляясь в сторону сквера. Не успели они сесть на плетеные кресла, как тут же к ним подбежал молодой человек с чаплинскими усиками и спросил:

— Не желаете застраховать жизнь, имущество, дом?

Сидящие сделали вид, что не расслышали, и госстрах подскочил с тем же вопросом к соседнему столику.

— Странные дела, — сказал Мирабов, наконец-то решивший снять с себя докторский халат… И Давлятов вздрогнул, увидев, как Нахангов наклоняется к нему через столик, говоря: — Очень странные… Вчера градосовет уверял, что не имеет отношения к предостережению. А сегодня утром от имени градосовета звонили во все районы, чтобы отпустили школьников по домам на случай… — Мирабов не договорил, с опаской поглядывая по сторонам, будто говорил о чем-то предосудительном. — Такие же звонки были из градосовета в детские сады и больницы насчет тех, кто болен не тяжело…

— Прямо конец света! — развел руками смущенный Давлятов.

— Да о каком конце света вы говорите? — вдруг сделался серьезным Мирабов. — Никакого конца света не будет по той простой причине, что все мы не готовы ко всеобщей гибели… Каждый, как и прежде и всегда, будет умирать в одиночестве, ибо шахградец наш эгоистичен, живет собой и думает о себе… Гибель целого града — это такое грандиозное событие, когда каждый индивидуум, проникаясь чувством общности, переживает этот момент не как личную трагедию, а как трагедию всех шахградцев вместе… Гибель шахградцев — не кара за грехи, — снова наклонился к Давлятову Нахангов, его сосед-благодетель, — а залог нового, грядущего обновления нашего Шахгрзда… И пусть пророки, появившись среди извращенных, безнравственных, не пугают их карой. — Мирабов вытер со лба пот и снова развалился в удобной позе в кресле. — Извращенные, уподобившиеся волкам, не боятся конца света, их мысль, ничтожная душа не может почувствовать весь трагизм данной ситуации. Они в лучшем случае боятся за свое личное благополучие, которому может грозить сосед, сослуживец, родственник. И пока люди таковы, конца света не будет, ибо эта жизнь сама дана им как кара. Эта жизнь будет тянуться еще миллион лет. А конец света не кара, а избавление… Спасение шахградцев в новом, более высоком рождении…

Давлятов с утомленным видом выслушал его и махнул рукой:

— Это я так сказал, для красного словца, о конце света, а вы уже рады пофилософствовать. Конечно же каждый думает прежде всего о своем спасении, спасении своих близких. Это естественно. Но ведь речь идет не о войне. Речь о природной стихии, слепой, жестокой… Где уж тут до философии, ницшеанства?

Площадка, где они сидели и жевали сосиски, то ли от загромыхавшего неподалеку трамвая, то ли от поезда метро, промчавшегося под землей, дрогнула и задрожала. Все насторожились, побледнели, двое-трое испуганно вскочили с мест… Давлятов с Мирабовым тоже поспешили встать, чтобы попрощаться.

— До встречи в десять! — махнул рукой Мирабов.

— Кто знает, — скептически усмехнулся Давлятов, — может, встретимся, а может… — И, не закончив фразу, он свернул за угол. Только теперь, оставшись один, он в полной мере осознал свое положение — человека, оставшегося без работы, и не по чьей-то злой воле, а исключительно из-за своего вздорного поступка.