Кирилл Казанцев - Предатель рядом

— Как жисть босяцкая? — это был вопрос к Незнайке.

Постников продышался и честно ответил:

— Только кончил, тебя, Копаев, увидел… Это самая страшная картина, которую можно увидеть! Вроде с Файкой был, а вот нате, ты…

— Ты, Незнайка, — Антон уселся в ободранное кресло, — когда-нибудь доколешься. Тут к тебе в самом деле кто-нибудь сзади пристроится.

— Не пристроится, — уверенно пообещал Постников. — Я в колонии не чертом был, ты знаешь.

— Слышь, Ром, это что за фраер здесь появился? — Это были последние слова особи, которую Копаев выпихнул за выбитую дверь в чем мать родила. Мешает, а времени на объяснения у Антона нет.

— А вот теперь поговорим, инвалид.

— Ничего не знаю, командир, — стандартно отмазался, как ему показалось, Незнайка.

— А я тебя еще ни о чем и не спрашивал. Надевай портки и майку, а то мне на твои наколки смотреть больно. Ну, что это за анахронизм, Рома?.. «Легавым — хер, ворам — свободу»? Скрой эти портачки маечкой, пока я не обиделся. Какой ты, к ляду, вор? Ты — заподлянец-неудачник, постоянный клиент службы участковых уполномоченных.

Рома с угрюмым лицом натянул трусы с изображением сотенных купюр, с которых почему-то улыбался Вашингтон, и сел на диван. Предстоящий разговор в данной ситуации явно не входил в его планы. Он изображал на своем лице непонимание, однако, внимательно следя за его бегающим взглядом, Антон догадывался, что тема этого разговора для него ясна. Он лихорадочно готовит себе алиби. Но Копаев уже давно не тот желторотый опер, которого может убедить в чем-то такой змей, как Постников. Когда у тебя за плечами восемь лет оперативной работы, ты безошибочно выбираешь манеру разговора, исходя из особенностей фигуранта, лимита времени и своего настроения. Список вопросов, ориентированный на возможные ответы Постникова, у Антона был готов уже на десять ходов вперед.

— Итак, Незнайка, предлагаю два варианта разговора. Вариант первый. Ты повторяешь свою дебильную фразу «я ничего не знаю», после чего мы едем в отдел. Там, по моей просьбе, естественно, участковый составляет на тебя административный протокол по поводу твоего нахождения в общественном месте в нетрезвом виде, после чего я везу тебя в районный суд, где тебя, мелкого хулигана, осудят суток на десять-пятнадцать. Разговор продолжится уже в камере. Без Файки.

— Гражданин Копаев!.. — возмутился Рома. — А это, простите-с, беспределец. Я же дома нахожусь! Какое такое общественное место?!

— А я тебя сейчас на улицу выволоку. В трусах. Чтобы наверняка. Мне тебя что, закрыть не за что, что ли?!

Копаев блефовал, не опасаясь разоблачения. Откуда наркоману Постникову знать, что он уже несколько лет не работает в райотделе?

Рома раскопал в пепельнице, которая стояла на стуле, окаменевший окурок «Примы», раскурил его и уже спокойно спросил:

— Второй вариант?

Другое дело…

— Рома, — Антон подался из кресла вперед, — ты меня очень обяжешь перед собой, если направишь на путь истинный. Сегодня утром недалеко от твоего дома мужика нашли. Он не дышал, и было такое впечатление, словно ему из пистолета сначала один раз в лоб выстрелили, а потом зачем-то еще один раз — в затылок. Ты не знаешь, зачем?

Рома выпучил глаза.

— Какого мужика?..

Завтра его зацепят, и Рома расколется, что его об Эберсе спрашивал он, Копаев.

— Не готов к ответу.

— А почему я должен быть готов?!

— Потому что убили его в то время, когда вы тут меха своим «баянам» рвали. Не серди меня, Незнайка!

— Да я богом тебе клянусь, что ничего не знаю!

Это было похоже на правду.

— Незнайка, а кто из вас на улицу вываливался в первом часу ночи? Вас бабка Макарычиха из окна видела.

Снова блеф. И снова безопасный. Бабка Макарычиха сидит у окна круглые сутки, у нее хроническая бессонница. Благодаря этому заболеванию Копаеву еще во времена работы опером повезло раскрыть несколько шапочных грабежей в первую же зиму службы.

— А ты Мишку спроси! — Он ткнул пальцем в том направлении, где за стеной отдыхал в неудобной позе Гуцалов. — Он на улицу выходил!

— А еще кто?

— Во! — Незнайка поднял вверх палец и глаза его просияли. — Вспомнил! Перец!

— Кто такой? Почему не знаю!

— А он недавно откинулся.

— Оп-почки — мусора… — услышал Антон за спиной шепот пораженного ужасом человека.

Это очухался Гуцалов. Разговаривать сейчас с ним равносильно самоунижению.

— Где Перец живет?

— А где он только не живет… — Встретив взгляд Копаева, Незнайка переменил тон. — Ну, вообще — в восьмой квартире пятнадцатого дома.

— А-а, — протянул Антон. — На улице Филатова, что ли?

— Да ну ты что, командир! На Фасадной!

— Точно. Значит, так, отцы родные, — деловито заметил Копаев, вставая. — Завтра в десять ноль-ноль оба — ко мне в кабинет. Отметитесь и продемонстрируете трезвый вид. Постников — старший, отвечаешь за прибытие. Не появитесь — вспомним первый вариант разговора. Понял, старший?

— Понял, — сообщил присмиревший Постников.

И снова блеф. Во-первых, не придут, во-вторых, если придут, их встретят и покрутят пальцем у виска. Копаев не работает в райотделе уже бог весть сколько лет. Перешагнув через лежащего на полу с закрытыми глазами — спрятался — Гуцалова, Копаев вышел из квартиры.

Черта с два они придут. Случая не было, чтобы пришли.

Дом пятнадцатый был обыкновенной пятиэтажкой, выстроенной во времена посева кукурузы квадратно-гнездовым способом. Сахар из тростника тогда считался лучше свекольного, а импрессионисты считались «пидорасами». Все изменилось с того времени — мнения и ценности. К сегодняшним дням лучшим считается тот сахар, который сухой, кукурузу ест только скот, а «Квадрат» Малевича недавно оценили в двадцать пять миллионов долларов. Не изменилось лишь желание воровать, насиловать, грабить и убивать. То есть присваивать себе постоянно меняющиеся ценности. Когда строили этот дом, то вряд ли предполагали, что через сорок лет только в одном из его подъездов будет жить наркоман.

В квартире восемь Антон обнаружил не то, что искал. По площади всей трехкомнатной квартиры валялись люди, чей разум в данный момент находился очень далеко не только от дома по улице Фасадной, но и от Солнечной системы. Дверь была открыта, поэтому Антон, прижимая к бедрам руки, вошел в нее без труда. В кухне, на насквозь пропитанном мочой матрасе, лежали двое — он и она. Полураскрытые, или — полузакрытые, глаза, открытые рты, разбросанные в стороны конечности. Наркотический приход застиг их буквально за несколько минут до появления Копаева. Рядом с телами — а это определение лучше всего подходило к данному моменту — лежал распущенный резиновый жгут и символ процветающего СПИДа — единственный, на двоих, шприц с остатками крови.

— Черт, сколько ж вам годин-то? — вырвалось из Антона, и он шагнул дальше…

Картины в комнатах мало отличались от увиденного в кухне. Несколько матрасов, вялые, словно безжизненные, тела, шприцы и едкий запах ангидрида. Самый настоящий наркотический притон, предоставленный сам себе по случаю бездействия доблестного отдела по борьбе с наркобизнесом.

Восемь человек. Судя по внешнему виду которых Антон мог смело предположить, что увиденное — не что иное, как незаконченная вечеринка, начавшаяся вчера по поводу освобождения одного из лучших людей этого общества. Отмечалось событие героином. Ни намека на хотя бы одну рюмку или бутылку. Впрочем, бутылка была, но только глупец мог предположить, что там находилось спиртное. Там был уксус. Один из ингредиентов приготовления зелья, что покрепче зеленого змия.

Не хватало только отчаяться. С момента расставания с Амалией и опером прошло полтора часа. Лицо, которое могло что-то видеть или слышать, объявлено. Но его здесь нет и, судя по всему, его появление произойдет не скоро. Чувствуя, что теряет время, а вместе с ним и терпение, Копаев взял одного из наркоманов, того, что проявлял наиболее активные признаки жизни — громко сопел и клевал носом, за руку и потащил к балкону.

Им обоим сделалось чуть лучше, когда они оказались на свежем воздухе. Антон размахнулся и дал отроку мощного леща. Тому это не понравилось. Он скорчил кислую гримасу, как будто увидел на экране телевизора непристойный кадр, и снова «повис».

Тогда Антон стал яростно тереть лицо наркомана. Это как если бы нормальному человеку предложили применить в туалете лист наждачной бумаги десятого номера. Уже через несколько мгновений лицо парня, зависшего между небом и землей, стало свекольного цвета. Первые произносимые им буквы Копаев воспринял с таким же восторгом, с каким доктор Борменталь воспринял вопли Шарикова.

— Ну-ка, малахольный, на меня посмотри!.. — прохрипел от возбуждения Копаев. — Глаза раскрой! Видишь меня?!