Андрей Воронин - Слепой. Живая сталь

Глеб решительно поднялся из-за стола, со скрежетом отодвинув стул.

– Время вышло, амиго, – сообщил он. – Сидеть, наблюдая, как вы боретесь с жадностью, и ждать, когда на голову начнут рушиться плиты перекрытия, – занятие не по мне. Тем более мне не улыбается быть похороненным заживо в вашей компании – если сразу не раздавит, вы, того и гляди, попытаетесь употребить меня в пищу. Поэтому – думайте. Я буду ждать вас около кабинета секретной части в течение пяти минут с этого самого мгновения. – Он посмотрел на часы, демонстративно не замечая того, как правая ладонь сеньора Алонзо скользит по направлению к кобуре. – Время, генерал!

– Все-таки вы чересчур много себе позволяете, – отстегивая ремешок, который удерживал револьвер в открытой кобуре, убежденно произнес генерал. – Часовой!

Дверь немедленно открылась, и шагнувший через порог гвардеец с автоматом наизготовку очутился нос к носу с безоружным тезкой великого русского поэта. Глеб аккуратно взялся за ствол автомата, отведя его в сторону, и еще аккуратнее, чтобы не покалечить, ткнул солдата двумя пальцами в шею под подбородком. Гвардеец с шумом обрушился на пол, и его превосходительство, едва успевший до половины вытащить револьвер из кобуры, обнаружил себя глядящим в дуло автомата. Открывшееся его взору зрелище было завораживающим, но не сказать, чтобы приятным.

– Ну? – с насмешкой сказал Глеб и с лязгом отшвырнул автомат в угол. Моралес до конца вынул револьвер и прицелился Сиверову в лоб. – Ну?! – требовательно повторил тот, и мощное оружие, способное на бегу остановить африканского буйвола, опустилось.

– Ваша взяла, – сказал сеньор Алонзо. – Но документы вы получите, только когда я удостоверюсь, что мне ничто не угрожает.

– Да на здоровье, – великодушно согласился Глеб и, зевнув, посмотрел на часы. – Дайте команду эвакуировать завод, и пойдемте в закрома. Надо поскорее с этим кончать, вы меня дьявольски утомили.

В затянутом маскировочной сетью, перекрещенном едва различимыми в темноте паутинными нитками тросов небе мерцали крупные, мохнатые звезды тропиков. На востоке небо уже начало светлеть, предвещая скорый восход солнца, но со дна ущелья этого было не разглядеть. Здесь все еще царила глубокая ночь, и солдат, заступивший на пост в этот глухой предутренний час, отчаянно зевал и едва перебирал заплетающимися спросонья ногами. У моряков это время называется «собачьей вахтой»; солдат, за всю свою жизнь не прочитавший и двух книжек, этого выражения не знал, но, когда он, совершив все предписанные уставом караульной службы формальности, двинулся по маршруту, на языке у него вертелось что-то именно в этом роде.

Принимая пост, он поинтересовался у своего предшественника, как там русские. «Храпят», – ответил тот, и на его смуглом лице ясно читалось удовольствие от того, что очень скоро, буквально через пару минут, то же самое можно будет сказать и о нем.

Расставшись с начальником караула, который, дымя сигаретой, отправился досматривать нарезанный кусками по количеству ночных смен сон, часовой двинулся в обход охраняемого участка. Миновав замершую под навесом из маскировочной сети, укутанную в брезент бесформенную тушу танка, он ненадолго остановился, чтобы справить малую нужду. Стало легче, но ненамного – желание свернуться калачиком прямо на песке и уснуть, по крайней мере, не прошло и даже не ослабело. Оглядевшись, не видит ли кто, часовой нырнул за угол балка, в котором поселили русских танкистов, и вынул из нагрудного кармана униформы пачку сигарет. Курение на посту, естественно, строго воспрещено, но неужели будет лучше, если он в буквальном смысле уснет на ходу и рухнет лицом в землю прямо посреди маршрута? Рухнет и останется лежать, оглашая ущелье храпом и дожидаясь, пока его в таком виде обнаружит начальник караула… Нет, сеньоры, это будет не лучше, а хуже, причем, поверьте, намного, чем маленькое, никем не замеченное нарушение устава!

Чиркнуло колесико зажигалки, в темноте расцвел старательно прикрытый ладонями робкий оранжевый огонек. Он почти сразу погас, и во мраке зарделась красная точка тлеющей сигареты. Первая после сна затяжка ударила по бронхам, как кузнечный молот, мигом прогнав сон и взбодрив лучше самого крепкого кофе. Рядовой затянулся снова, жалея, что в сигарете не марихуана, и напомнил себе с утра наведаться в радиорубку и узнать у радиста новости о ходе предвыборной кампании. Он приходился однофамильцем одному из семи кандидатов в президенты, Николасу Мадуро, и поставил месячное жалованье на то, что тот победит. Сейчас, втихомолку покуривая в кулак за углом жилого вагончика, он уже немного жалел о своей горячности. Шансы у двух основных кандидатов приблизительно равные; что изменится для него, лично, в случае победы или поражения однофамильца, рядовой Мадуро представлял слабо, а терять месячное жалованье было жаль. Кроме того, в последнее время в некоторых газетах начали проскакивать упоминания о каком-то потерянном, а теперь вдруг нашедшемся брате покойного команданте, который будто бы заявил каким-то журналистам о своем намерении принять участие в президентской гонке. Рядовой Мадуро газет не читал ввиду нелюбви к этому занятию и удаленности нынешнего места службы от киосков со свежей прессой, но слухи ходили разные, и сослуживцы все чаще подначивали его по поводу уже почти наверняка проигранного жалованья. И в чем-то они, увы, были правы: если бежавший из застенков американской тюрьмы Гуантанамо родной брат команданте выдвинет свою кандидатуру на голосование, результат предсказать несложно.

Густой, теплый и душистый воздух тропической ночи дрожал от пения цикад, в звездном свете над головой хаотично, как несомые ураганом хлопья черного пепла, порхали возвращающиеся с ночного промысла летучие мыши. Выкурив сигарету примерно до половины, часовой неожиданно осознал, что именно уже на протяжении нескольких минут беспокоит его даже чуточку сильнее, чем президентские выборы: в балке, за углом которого он притаился, царила мертвая тишина. Сменщик сказал, что русские храпят, и это наверняка не было обычной фигурой речи: как умеют храпеть гости из далекой загадочной России, рядовой Мадуро слышал собственными ушами, поскольку заступал на этот пост далеко не впервые.

Редкий человек храпит всю ночь напролет; кроме того, танкистов могла одолеть бессонница. Тем не менее, часовой поспешно затоптал окурок и, обойдя балок, приблизился к входной двери. Он толком не знал, что именно ожидает увидеть – распахнутую дверь, кровь на песке, следы поспешного бегства, – но увиденное его немного успокоило: дверь была плотно закрыта и даже заперта на ключ, в чем он убедился, осторожно подергав ручку.

Кристо Мадуро, естественно, не являлся воплощенным идеалом военнослужащего, каким его представляют себе сочинители уставов и армейских правил внутреннего распорядка. Но солдатом он был неплохим, в должных пропорциях сочетая в себе лень, разгильдяйство, храбрость и верность долгу. Сеньоры начальники, от капрала Фернандо до генерала Моралеса, могут сколько угодно твердить, что между выкуренной на посту сигаретой и государственной изменой почти нет разницы. На самом деле это не так, и они сами об этом прекрасно знают, иначе в армии без расстрела не проходило бы не то что дня, но, пожалуй, даже и часа. Все, в том числе и строгое соблюдение устава, хорошо в свое время и на своем месте, и хождение в уборную строевым шагом выглядит так же нелепо, как спящий в полдень посреди полкового плаца пьяный в стельку унтер-офицер.

Сейчас, по мнению рядового Мадуро, пришло самое время проявить бдительность. Достав из петли на поясе электрический фонарик, он приблизился к окну и осторожно посветил внутрь. Жалюзи на окне, как по заказу, были приподняты; правда, разглядеть удалось всего одну кровать, но на ней точно кто-то лежал, с головой укрывшись простыней от вездесущих и надоедливых москитов.

Прихлопнув на щеке одного из представителей этой подлой, неприятной породы, часовой погасил фонарик, опустил его рукояткой вниз в кожаную петлю на поясе, взял наперевес автомат и возобновил прерванный для перекура обход.

Когда он скрылся из вида за выступом скалы, под днищем балка возникло какое-то движение. Из узкой щели на животе выполз Сумароков и помог выбраться наружу чуточку более крупному и менее ловкому Гриняку.

– Зараза латиноамериканская, – тихонько выругался он, имея в виду бдительного часового. – У меня чуть сердце не остановилось!

– Экий ты, брат, впечатлительный, – так же тихо откликнулся Гриняк.

Пригибаясь, они направились к навесу, под которым стоял танк. В целях сохранения секретности разбитый на краю полигона временный военный лагерь в ночное время не освещался, а в жилых помещениях рекомендовалось соблюдать светомаскировку. О светомаскировке и Сумароков, и Алексей Ильич регулярно забывали, и сейчас все это было им очень даже на руку: темнота позволяла скрытно подобраться к машине, а ставшая притчей во языцех забывчивость русских танкистов стала для часового вполне приемлемым объяснением того, почему в балке в ночное время подняты не только светомаскировочные шторы, но и жалюзи. Жалюзи же, в свою очередь, были оставлены в таком положении специально, чтобы всякий, у кого возникнет такое желание, мог вдоволь полюбоваться лежащей на постели Сумарокова тряпичной куклой. Мера предосторожности, казавшаяся явно излишней, их неожиданно выручила: поступи они иначе, и чересчур добросовестный чудак, который только что ушел по своему маршруту, мог начать ломиться в вагончик и перебудить весь лагерь.