Андрей Воронин - Слепой. Живая сталь

Сумароков вовремя услышал шаги возвращающегося часового и, дернув Гриняка за рукав, первым присел на корточки в густой тени скальной стены. Из-за края ущелья показалась ущербная луна, света которой часовому вполне хватало, чтобы не пользоваться фонариком. Проходя мимо балка, он ненадолго задержался и, снова вооружившись фонарем, посветил на дверь.

– Вот же тварь дотошная, – чуть слышным шепотом посетовал Сумароков, и Алексей Ильич молча сунул ему под нос почти неразличимый в темноте кулак.

Следующим броском они достигли танка. Гриняк остался стоять на стреме, а Сумароков ящерицей бесшумно скользнул под брезент. Там зашуршало, негромко стукнуло, и сдавленный голос Сумарокова тихонько позвал:

– Леха, давай сюда!

Алексей Ильич подождал еще немного, пропуская мимо себя часового, и не так ловко, как более молодой коллега, но все же без приключений забрался в машину. Сообразительный Сумароков уже успел расчехлить наружные датчики и линзы и даже включить приборы, так что теперь, сидя под надежной защитой титановой брони, они могли видеть происходящее в ущелье лучше, чем при неверном свете луны и звезд.

– Туристы-авантюристы, – давая оценку собственным действиям, пробормотал Сумароков. – Ну что, будем ждать с моря погоды или прямо сейчас рванем?

– Ну куда ты рвешься, как пудель на прогулку? – осадил его Гриняк. – Раз уж начали, будем и дальше действовать, как договорились. Делом лучше займись, рвач!

– Это каким же? – удивился Сумароков.

– Боекомплект в центральный отсек перегрузи. Ты подавай, а я тут складывать буду. Только тихо давай, без звона!

– Весь? – помолчав, уточнил Сумароков.

– Пулеметы не трогай, – сказал Гриняк, – и на орудии оставь одну кассету – вдруг пригодится!

Сумароков снова помолчал, не делая попытки выполнить приказ командира экипажа.

– Что значит – пригодится? – спросил он осторожно. – Ты не стрелять ли собрался? В живых-то людей!

Алексей Ильич длинно вздохнул.

– А в мертвых, Гриша, стрелять незачем – они и так мертвые, – сообщил он. – Привыкай, на войне как на войне!

– Да уж, – проворчал Сумароков.

Тон у него был недовольный, но спорить дальше он не стал. Отличный специалист, настоящий мастер своего дела, в боевых действиях он, в отличие от Гриняка, не участвовал ни разу и (в отличие от покойного Сердюка) не особенно к такому участию стремился. Романтические настроения, которые приводят многих вчерашних школьников в военные училища, давно развеялись под натиском суровой реальности, и со временем Григорий Сумароков четко уяснил, что, хотя любит свою работу и не мыслит себя в какой-то иной профессии, по натуре является человеком миролюбивым, не склонным к агрессии и кровопролитию. А когда ему указывали на то, что офицер танковых войск с пацифистскими замашками представляет собой фигуру, мягко говоря, странную, отсылал указчиков к академику Сахарову – известному на всю планету правозащитнику, борцу за демократию, лауреату Нобелевской премии мира и по совместительству отцу советской водородной бомбы.

В принципе, в его позиции не было ничего нового или оригинального, если не считать того, как открыто он ее высказывал. Некоторые говорили – случалось, что и в глаза, – что его служба в армии представляет собой роковую ошибку, которая, когда дойдет до дела, может выйти боком, причем не ему одному. Сумароков не спорил и в драку не лез, оставаясь при своем мнении, и Алексей Ильич почему-то не сомневался, что в бою на него можно положиться.

А если бы даже и сомневался, это уже ничего не меняло: другого напарника у него все равно не было и пока что не предвиделось.

Перетаскивать из отсека в отсек боекомплект – работа не из легких, особенно когда приходится соблюдать тишину. Лишь слегка ослабевшая с наступлением ночи влажная тропическая жара задачу тоже не облегчала, и к тому времени, когда вмонтированные в приборный щиток часы показали без четверти четыре, оба уже основательно взмокли. Дело к этому моменту было уже почти закончено, и в центральном отсеке, и без того неспособном соперничать с бальным залом, стало окончательно не повернуться. Сумароков предложил перекурить и полюбоваться звездами, и Гриняк, глянув на часы, не стал возражать.

Осмотревшись через прибор ночного видения, они осторожно открыли люк и выставили головы из-под брезента. Спустя полминуты мимо опять прошел часовой; напарникам показалось, что он посмотрел в их сторону, но это было не страшно: увидеть их головы на фоне бесформенной темной груды брезента и возносящейся позади к звездному небу скальной стены он все равно не мог.

В течение нескольких минут ничего не происходило. Алексей Ильич уже начал слегка волноваться, но тут над дальним концом ущелья, в той стороне, где находился Сьюдад-Боливар, стремительно и беззвучно поднялось, на глазах набирая силу, мигающее мутно-красное зарево. Земля слабо содрогнулась от далекого сокрушительного удара; за первым толчком последовал второй, более сильный, и еще, и еще один…

– Вот это пукнул дедуля, – вспомнив Сердюка, под отдаленное громовое ворчание заметил Сумароков.

– Да, похоже, началось, – согласился Гриняк и снова посмотрел на часы. – А Александр Сергеевич-то наш не соврал! Люблю грозу в начале мая…

– Когда весенний первый гром так долбанет из-за сарая, что хрен опомнишься потом, – с готовностью подхватил Сумароков. – Только это, Леха, не Пушкин.

– Знаю, – с прищуром глядя на уже разлившееся на полнеба зарево, согласился Алексей Ильич. – Это Сумароков.

– Тоже мимо, – скромно возразил Григорий. – Это, Леха, народ. А красиво, скажи!

В мутно-оранжевом небе на северо-востоке мигали яркие вспышки, похожие на зарницы далекой грозы, глухие перекаты, похожие на рычание разбуженного среди зимы матерого медведя, чередовались с гулкими пушечными ударами. С определенной точки зрения это и впрямь выглядело довольно красиво, но Гриняк не разделил восторга напарника.

– Век бы этой красоты не видать, – сказал он. – Ладно, раз такое дело, надо потихонечку двигать. Как говорится, спасибо этому дому…

– Погоди, – остановил его Сумароков, которому еще час назад не терпелось запустить двигатель и дать полный газ. – Гляди, чего это они?

Происходящий где-то за горизонтом катаклизм привлек внимание часового. Немного поглазев с разинутым ртом на небо, он неуверенно направился в сторону караулки – надо полагать, чтобы доложить начальству о наблюдаемом непорядке. Но начальство в сопровождении полудюжины заспанных, полуодетых солдат уже топотало ему навстречу, на бегу выкрикивая какие-то команды. По всему лагерю начали загораться фонари, из палаток выбегали полуголые люди с оружием. Все это напоминало боевую тревогу; впрочем, это, несомненно, именно она и была. С учетом обстоятельств удивляться поднявшейся суете не приходилось; внимание Сумарокова привлекла не она, а то, что начальник караула в сопровождении своих не до конца проснувшихся подчиненных бежал не куда попало, а к балку.

– А ведь они по нашу душу, – со смесью недоумения и нарастающей злости произнес он, когда солдаты забарабанили в запертую дверь прикладами.

– Вот и радуйся, что совесть будет чиста, – сказал ему Алексей Ильич. – Сам видишь, война объявлена, объявили ее не мы…

– А на войне как на войне, – закончил вместо него Сумароков и, опустившись на сиденье, закрыл у себя над головой люк. – Запуск?

– А чего ждать? – устраиваясь в кресле наводчика, сказал Гриняк. – Заводи, пошел!

Ущелье огласил громовой треск выхлопа, мгновенно перешедший в оглушительный плотный рев, в темноте вспыхнули фары, лязгнули разбуженные траки, и «Черный орел», намотав на гусеницы и втоптав в землю запыленный, выгоревший на солнце брезент, пришел в движение.

Невзирая на особенности латиноамериканского менталитета, горячую южную кровь и прочее в этом же роде, дисциплина на заводе поддерживалась на должном уровне, и объявленная генералом Моралесом эвакуация персонала происходила спокойно и деловито, без малейших признаков паники. Этому немало способствовали как малочисленность работающих в ночную смену «вагоностроителей», так и их уверенность в том, что происходящее представляет собой обычную учебную тревогу. Большинство, как это заведено у пролетариев в любой точке земного шара, было даже радо случаю повалять дурака с сохранением среднего заработка, и только два человека из всех, кто находился в этот предутренний час на территории предприятия, знали, что тревога не учебная, а самая настоящая. Сидевший за рулем джипа генерал Моралес до сих пор явно пребывал в некоторых сомнениях по этому поводу, но Глеб оставил попытки убедить его в своей правоте: у него было ощущение, что он наговорился на год вперед. Правда, овчинка стоила выделки: физически ноющий от усталости язык все-таки сделал то, что было не под силу пистолету, о чем безмолвно и красноречиво свидетельствовал выглядывающий из-под водительского сиденья джипа шикарный, хотя и несколько старомодный портфель крокодиловой кожи.