Жорж Сименон - Плюшевый мишка

Кто из женщин будет ходить за ним, кормить его с ложечки, как ребенка или калеку? Кристина? Вивиана? Мадмуазель Бланш, которая когда-то была его любовницей и до сих пор еще с нежностью поглядывает на него?

Может быть, никто из них. Ему подыщут благоустроенный и малоизвестный приют. Он прикинул какой.

Нет, положительно опасно оставаться ночью в одиночестве.

Он зашел слишком далеко; а что, если ему станет дурно? – он дошел до такой крайности, что готов взывать о помощи. Это ничуть не унизительно, тем более что он ничего не обязан объяснять.

Он вошел в бар и облокотился на мокрую стойку за спиной толстяка, который о чем-то спорил, размахивая руками.

– Коньяк...

И неожиданно для себя добавил:

– Пробную...

Он не стал расспрашивать, как в Версале, где телефон. Он потребовал:

– Жетон!

Затем одним духом осушил рюмку, оттолкнул спину, загородившую ему выход, прошел в глубину помещения и закрылся в стеклянной кабинке.

Он помнил телефон Вивианы и старательно набрал номер. Пальцы не дрожали. Он полностью овладел собой. Все равно, что он скажет ей – что очутился на Мормартре, что хочет ее видеть, и пусть она возьмет такси.

Услышал гудки. Никто не отвечал. Он нажал кнопку. Жетон выпал, и он снова опустил его в щель, и снова набрал номер со всей тщательностью.

К телефону не подходили. Вивианы не было дома. За четыре года такое случилось впервые.

Он попытался в третий раз – в последний, поклялся он себе, глядя на аппарат почти с таким же выражением, с каким глядела на него мадам Рош во время родов.

Ему было жарко. На лбу выступили капли пота. Он запретил себе поддаваться страху, и только вполголоса повторял как молитву, как заклинание:

– Алло... Алло... Алло...

Он медленно повесил трубку, не отдавая себе отчета взял жетон и опустил его в карман и, пройдя сквозь бар, направился к выходу.

– Эй вы, там...

Он не понял, что обращаются к нему, услышал смех, почувствовал, что его тянут за рукав, увидел, что это какой-то незнакомый человек, сидящий за столиком, и удивился. Чего от него хотят?

Ему указали на стойку и на официанта:

– Вы забыли оплатить заказ.

Все, кто там был, снова расхохотались; ну что ж, вот и новые свидетели.

Старый приятель с улицы Коленкур и протеже с Сиамской

Он уже не пытался уцепиться хоть за что-нибудь. Никто не мог ему больше помочь. Он уставился на кинотеатр, словно не видя его. Реклама не горела. Может быть, эта киношка – его последний шанс. И в самом деле постепенно здание обрело смысл, пробудило воспоминания. Когда-то очень давно, лет двадцать назад, он был в этом кинотеатре с Кристиной, он даже вспомнил, какой тогда шел фильм и на каких местах они сидели.

Воспоминания становились отчетливее, он вспомнил, какая была погода, когда они вышли из зала, вспомнил цвет неба – тогда было летнее утро и они оттуда отправились обедать у Траффа, в пивную на площади Бланш, неподалеку от Мулен-Руж. Еще небольшое усилие – и он вспомнит, в каком это было году, в каком месяце, вспомнит, может быть, даже число.

Кинотеатр стоял на углу улицы Коленкур. Много лет спустя он шел мимо него с дочерью, Элианой. Он вел ее к своему старому товарищу Барнаклю.

Какая жалость, что в этот миг нет рядом никого, кто бы засвидетельствовал ясность его рассудка! Память работала с фотографической точностью.

С Барнаклем он познакомился на факультете, а год спустя снова встретился с ним в больнице Святой Анны, где они вместе проходили практику. Среди студентов Барнакль был самым некрасивым. Он напоминал гнома, одного из семи гномов Белоснежки; рыжий, с непропорционально крупной головой и расплывчатыми, словно резиновыми чертами. Глаза у него были невелики, но сквозь толстые стекла очков увеличивались до неправдоподобного размера.

Он не следил за собой, был почти неопрятней, грыз ногти, и несмотря на это в его студенческой комнате всегда жила девушка – от месяца до полугода; она штопала ему носки, потом ее сменяла другая.

Шабо тянуло к нему. Они оба жили на отшибе от остальных, и это их сблизило.

Он так и остался в больнице Святой Анны – сначала практикантом, потом главным врачом, и мог бы стать профессором, если бы упорно не отказывался представить к защите диссертацию.

– С моей ли рожей! Студенты засмеют меня.

Барнакль жил метрах в трехстах от того места, где теперь на краю тротуара стоял Шабо – стоял бесцельно, с ясным сознанием, что ему больше нечего делать в этой жизни.

Он занимал квартиру, где принимал пациентов, на последнем этаже дома, выходящего окнами на Монмартрское кладбище. Шабо приводил к нему Элиану, когда дочь, лет в одиннадцать, обнаружила нарушения памяти и полностью утратила интерес к занятиям.

– Вы – врач, – сказала ему тогда директриса школы. – А я – нет. Может быть, с моей стороны кажется самонадеянным советовать вам, чтобы вы показали ее специалисту. Но я сталкивалась с подобными случаями и убеждена, что девочка нуждается в лечении.

Он выбрал Барнакля – невропатолога и психиатра в одном лице. Его старый товарищ провел с девочкой три-четыре часовых сеанса. Он раскопал довольно сложную историю с учительницей, допустившей несправедливость, что привело к озлоблению, бессознательному уходу в себя и в итоге вызвало настоящую астению. Элиану перевели в другой класс, и недели через две она снова стала нормальным ребенком.

Шабо не присутствовал на этих сеансах, но угадывал, какие вопросы задавал Барнакль. Ему самому случалось задавать вопросы в том же роде. Для самоуспокоения он снова перечитал выдержки из когда-то изучаемой им литературы.

Но он не нашел там для себя удовлетворительных ответов, потому что в этой области медицины, кроме ограниченного числа ярко выраженных случаев, отклонение от нормы – вопрос количественный и между нормальным состоянием и болезнью нет четкой границы.

Что ему мешает пойти позвонить в дверь Барнакля и представить ему свой случай как бы с вызовом, играючи: а ну-ка, способен ли ты найти всему этому объяснение?

Сейчас или никогда. Он в кризисе, о чем ему, вероятно, и скажет старый друг.

Номера он не помнил, но дом узнал.

"Позвоню, если у него горит свет! "

Пусть выбирает судьба. Он поднял голову, ничего не видя перешел улицу и только тогда заметил на последнем этаже освещенное окно. И хотя он не был уверен, что это то окно, он позвонил, пробормотал консьержу имя Барнакля и вошел в узкий лифт, где ему пришлось зажечь спичку, чтобы найти нужную кнопку.

На площадке он услышал музыку – Бах, фортепианные вариации Гольдберга – и уже не колебался, хотя его внезапно поразил страх обычного пациента, в последний момент готового удрать.

Ему открыл Барнакль, в коричневом шерстяном халате, из-под которого выглядывала мятая пижама. С тех пор как они виделись в последний раз, он облысел, лишь на висках осталось немного волос, отчего он еще больше стал похож на Рыжего из цирка. Он располнел.

И все же, несмотря на его смешной, почти карикатурный вид, было что-то необычное в том, как он встретил Шабо. В последнее время, и в особенности сегодня, с самого утра люди, даже незнакомые – и в версальском кафе, и в баре на площади Клиши, – смотрели на него изумленно, словно были поражены болезненностью или выражением его лица, и почти все спрашивали, что с ним.

Барнакль, который за секунду до того читал научный журнал под музыку Баха, встретил его так, как будто сейчас не полночь и его старый товарищ имеет обыкновение часто забегать к нему в это время.

– Входи. Не обращай внимания на беспорядок.

Он курил старую трубку, которая при затяжке издавала неаппетитное сипение. Два стола загромождала установленная им самим звуковая аппаратура с протянутыми во все стороны проводами, реостатами, предохранителями и тремя громкоговорителями, один из которых висел на стене прямо над картиной, изображающей коров на лугу.

Книги и журналы громоздились до потолка, на стуле стоял поднос с пустой бутылкой из-под пива и стаканом.

– Садись.

Одна из дверей была приоткрыта, и в темноте другой комнаты, как показалось Шабо, послышался шорох ворочающегося в постели тела и полусонный вздох. Должно быть, Шабо не ошибся, потому что Барнакль встал и закрыл ту дверь.

– Не выпьешь ли стаканчик пива?

Если бы было заметно, что Шабо пьян, разве друг предложил бы ему выпить?

– Спасибо, не хочется.

Он не жалел, что пришел. Но, как многие больные на приеме у врача, он уже больше не чувствовал тревоги и недоумевал, зачем пришел и что скажет.

Барнакль протянул ему кисет с табаком:

– Ах да, ты ведь не куришь трубку. А сигареты у тебя есть?

С самым непринужденным видом он стал рыться в куче разнородного хлама.

– Не знаю, как ты, но при той жизни, которую мы вынуждены вести, у меня для чтения журналов, чтобы не отстать, остается только ночь.

При этом он, несомненно, изучал его исподтишка, и Шабо, понимая это, восторгался, с каким профессиональным мастерством его друг это проделывает.