Жорж Сименон - Плюшевый мишка

– Почти угадал.

– Итак – второй совет. Завтра с утра ты приходишь ко мне на работу, и мы делаем серию анализов, рентгеноскопии, тестов, всей этой ерундистики. После чего, когда ты совершенно успокоишься, ты будешь заходить ко мне сюда просто поболтать с глазу на глаз, два-три раза в неделю, как это было с твоей дочкой. Или для этого ты вряд ли найдешь время?

Тон его голоса изменился, как изменилось выражение глаз за толстыми стеклами. Если с виду он по-прежнему остался участливым, славным парнем, немного скептиком, то теперь в нем чувствовался как бы настоятельный призыв и молчаливое обещание, что он все поймет и все примет.

– Не отвечай сразу... Ты нуждаешься в незамедлительном отдыхе – это просто бросается в глаза, и сколько бы я ни повторял одно и то же, вряд ли для тебя в этом будет что-то новое... А вот насколько это серьезно... Пока, думаю, причин для опасений нет, хотя мне нужно узнать о тебе немного больше...

А как бы он заговорил, если бы знал, что у Шабо в кармане пистолет? Отпустил бы он его с такой легкостью? Он даже не попытался удержать его. Может, он и хотел расспросить Шабо поподробнее. Но, будучи другом и коллегой, не решился настаивать.

Когда Шабо встал, Барнакль спросил:

– Ты на машине?

– Нет.

– Я вызову такси.

– Поймаю на улице.

– В этот час они ходят редко.

Он решил вызвать такси по телефону, а это означало, что он не так уж спокоен за друга.

– Может, ты согласишься переночевать? – он указал на кушетку для пациентов.

Было «горячо», как говорят дети в известной игре. Еще несколько вопросов, несколько ответов – пусть самых осмотрительных, – и Барнакль не отпустит его.

Но Шабо еще чувствовал себя в силах вести тонкую игру; естественным жестом он закурил сигарету и непринужденно спросил, пока друг у телефона ждал ответа:

– Все еще не женат?

– И никогда не женюсь!

– Ты не переменился...

– Ну, разве что в этом... – Он провел рукой по голому черепу, покрытому коричневыми пятнами. – И в этом... – Он похлопал себя по выступающему животу. – Алло! Вы можете прислать такси на угол улицы Коленкур и Местр? Минутку... Ты поедешь прямо к себе? Ты по-прежнему живешь в Отейле?

Шабо солгал, сказав «да», и при этом испытал утонченную радость, что обманывает старого друга. В сущности, мысль посетить Барнакля – почти гениальная, заключительное звено в длинной цепи свидетельств. А что может быть сенсационнее, чем свидетельство психиатра? Он внутренне расхохотался.

– Что это тебя так развеселило? – спросил Барнакль, заметив, что Шабо улыбнулся.

– Так, ничего... Вспомнилось...

Он испугался, что чуть не выдал себя, потому что Барнакль нахмурился. Чтобы как-то объяснить свое неожиданное веселье, он тут же нашелся:

– Я подумал о двух женщинах, которых только что встретил у своего шурина, это две американки, мать и дочь... Впрочем, долго рассказывать, а тебя, я думаю, ждут...

Он поспешил уйти, он не был уверен, что не проговорится. Его так и подмывало бросить Барнаклю вызов, сказать слишком много, но все же недостаточно для разгадки – пусть его мечется от одного решения к другому. Он чуть было не ввязался в опасную игру, причем с таким человеком, которому хватило бы обмолвки, даже взгляда... Поэтому он избегал смотреть на него.

– Зайду на днях, если только мои пациентки не пустятся наперебой рожать...

– Я всегда дома после полудня и почти всегда – вечерами.

Дверь была открыта. Рука потянулась к кнопке лифта.

Он мог еще рассказать. Потом все будет кончено. Он будет предоставлен самому себе. И ничто больше ему не поможет. Он понимал это и жалел себя.

Лифт поднимался, но никто не обязывает его входить в лифт, как никто не обязывает садиться в такси, ждущее у парадной.

– Постарайся хотя бы побольше отдыхать. Возможно, у тебя и нет ничего серьезного, но может быть, это сигнал...

И в итоге – красная вспышка! Конец пробега! А дальше – ничего! Дыра...

– Спасибо тебе, старина...

Барнакль, желая расстаться на веселой ноте, прошептал, с комическим отчаянием глядя на свое брюхо:

– К сожалению, не могу тебе сказать: услуга за услугу!

Взгляд его погрустнел. Он оставался на площадке, пока лифт не опустился и не захлопнулась дверь парадной.

В такси Шабо не знал, какой адрес назвать. Он никуда не собирался. Наконец он бросил наудачу:

– Сиамская улица...

Но вряд ли он туда доедет. Остановится где-нибудь по дороге. У Барнакля он растерял последние крохи душевных сил. Легкость мысли и проницательность испарились. Он даже ни о чем не думал, хотя еще час назад, перед кинотеатром, способен был с точностью восстановить события двадцатилетней давности.

Он поглаживал пистолет в кармане – единственная радость, которая ему осталась.

Все же он узнал бульвар Курсель; в доме шурина еще светились окна. Его машина стояла теперь в первом ряду. Он постучал в стекло шоферу.

– Остановите здесь.

– Я думал, что довезу вас до Отейля.

Шофер был недоволен. Шабо ошибся: после Барнакля оказался еще один свидетель, к тому же сердитый на него. Шабо чуть было не отдал шоферу все деньги, какие были в карманах, говоря себе, что больше они ему не понадобятся, но раздумал, решив, что хорошо бы выпить последний стаканчик.

Сев за руль своей машины, он поехал еще медленнее, чем при возвращении из Версаля, и ему казалось, что паломничество в дом своего детства он совершил уже давно, много недель назад.

Разве Барнакль не говорил о тесте на агрессивность? Тесте Мира? Интересно узнать, что показал бы этот тест именно тогда, когда он возненавидел весь мир и даже начинал ненавидеть самого Барнакля!

Ведь он счастлив, Барнакль, и доволен собой, несмотря на свою уродливую внешность, лысину, брюхо, несмотря на редкие желтые зубы, за которыми он даже не следил. Он не осложняет себе жизнь и, по его собственному выражению, придерживается своей рутины, как цирковая лошадь.

Ладно, пусть это даже не соответствует действительности. Но он ведет себя так, словно это правда. Шабо тоже поступал так, словно все это считал правдой. Но у него хватило мужества взглянуть в лицо истине, и теперь он готов совершить логически вытекающее отсюда действие.

Теперь уже недолго. Он может себе позволить потерять еще немного времени. Он остановил машину на площади Терн, перед освещенными витринами кафе. Две девицы у входа зазывно посмотрели на него; одна из них, слишком легко одетая, посинела от холода.

Внутри кафе также имелись девицы – по его предположению, рангом повыше. У самой тощей был точно такой же макияж, как у Элианы.

– Коньяк...

Он забыл сказать: пробную. Не имеет значения. Он может, если захочет, выпить две, три, четыре рюмки – хоть всю бутылку.

У него больше нет никаких обязательств. Не осталось никаких преград, ничего запретного. Впервые в жизни он свободен.

Но в глубине души ему было грустно, что он уходит, и он стал раздумывать, каким образом это осуществить. Вопрос серьезный – не столько из-за самого действия, сколько из-за того, что произойдет потом.

Ему отвратительно было думать, что его увезет полицейская машина или карета «скорой помощи», что ему вывернут карманы с целью установить личность.

Опять завертелись в голове мысли о свидетелях – просто какая-то навязчивая идея. Ну ладно! Ему нужен еще один, последний, чтобы набраться храбрости. До чего глупо – ведь он и не боится, а все же ему необходимо, чтобы кто-то при этом присутствовал и все видел.

Вивиана уже дома. Она ходила в кино, а потом зашла куда-нибудь перекусить.

Второй рюмки не понадобилось. Он успокоился.

Все эти «почему» и «зачем» больше ничего не значат.

Он больше не мучился вопросами. Как только он пришел к определенному решению, все проблемы исчезли. Ему это состояние знакомо как хирургу. Теперь оставалось только провести операцию, в общем, довольно несложную.

Он подготавливает операционное поле – без ассистентов и медсестер, без перчаток и маски.

Тем хуже для Барнакля, которому только и останется упрекать себя всю жизнь! Ведь все держалось на тонкой ниточке. Шабо почти натолкнул его на разгадку, когда засмеялся, и потом еще на площадке: Шабо чем-то выдал себя, пока ждал лифта, медленно идущего наверх.

Будут речи – одну, конечно, произнесет декан, это в традициях медицинского факультета.

На этот раз он не позабыл уплатить, не пришлось ни окликать его, ни смеяться над ним. Женщины проводили его взглядом до самой машины, и та, что посинела от холода, наклонилась к дверце:

– Возьмешь меня с собой?

Знала б она, куда он отправляется!

Он опустил стекло и почувствовал на лице дуновение свежего воздуха. Это было приятно, как привычная ласка, на которую не обращаешь внимания. В какой-то миг ему показалось, что он заблудился, он сделал круг и выехал на улицу Помп.

Он был в своем квартале. Из любопытства он проехал мимо своего дома, увидел свет в окне жены – она, должно быть, собиралась лечь. Остальные окна были темными.