Рональд Нокс - Убийство на виадуке

– Помню, но не было никакого смысла указывать вам на ошибку, ведь вы с редкой изобретательностью находили все новые объяснения. Честно говоря, я пытался указать вам на одну-две загвоздки, но вы вмиг убедили себя в том, что они не представляют ровным счетом никакого затруднения. И конечно, нагромоздили кучу новых предположений.

– Например?

– Так, вы настаивали, что все случившееся – преднамеренное, тщательно обдуманное убийство. Но если вдуматься, обстоятельства, которые ему благоприятствовали, принадлежали к числу тех, которые невозможно предвидеть. Как мог такой человек, как Мерриэтт, знать, что Бразерхуд вскоре обанкротится? О жизни Сити он осведомлен не лучше вашего. А туман? Вспомните, какую роль сыграл в убийстве туман! Откуда Мерриэтту было знать, что в тот самый день, когда он предпримет попытку убийства, будет туман? А без тумана эта попытка была бы совершенно безнадежна.

– Да, полагаю, вы правы.

– И это касается не только общего развития событий, но и деталей. Как мог Мерриэтт заранее знать, что поезд остановится именно у того семафора? Как мог предвидеть, что Бразерхуд сядет в один из непроходных вагонов и окажется в нем один? Что бы стал делать Мерриэтт, если бы Бразерхуду довелось вернуться домой как обычно – как он, в сущности, и вернулся во вторник в переполненном поезде в 3.47? Как удостовериться, что никто не видел, как Бразерхуд садился в трехчасовой поезд? И что никто не заметил его в Уэйфорде? С другой стороны, неужели вы не видите, что вы заставили мнимого убийцу пойти на сверхчеловеческие, хитроумнейшие меры предосторожности, а потом довериться слепому случаю? Но все это несущественные возражения. Как я уже сказал, я умолчал о них, потому что вы легко нашли бы объяснения для каждого. Главное мое возражение гораздо глубже.

– Ну и почему же вы не сообщили мне о нем?

– Потому что вы даже не попытались бы осмыслить его. Оно относилось, видите ли, к людям, а не к вещам. Просто Давенант из тех людей, которые способны убить человека, а Мерриэтт – нет.

– Вы имеете в виду потому, что Мерриэтт священник? Черта с два, Давенант посещает церковь.

– Церковь посещает, а к религиозным людям не принадлежит. Я вот о чем: когда речь идет о протестантах, как правило, можно без опасений предположить, что люди, посещающие церковь, религиозны; они придерживаются строгих нравственных устоев. В отношении католиков такое предположение делать рискованно: они, по-видимому, ходят в церковь независимо от своих нравственных принципов. Я не хочу сказать, что Давенант – опереточный злодей, но он всего лишь самый обычный человек, в его жилах течет алая кровь, а вот Мерриэтт – нет; надеюсь, это прозвучит не слишком жестоко. Он ни за что не убил бы человека, можно почти с полной уверенностью утверждать, что он никогда этого не смог бы.

– Хотите сказать, морально или физически?

– Я не имел в виду ни то, ни другое. Но «не смог физически» было бы ближе к истине. Прежде всего Давенант побывал на войне и, полагаю, убивал людей, – он ведь командовал подразделением бомбометателей, так? Знаете, я считаю, что для большинства людей это очень многое меняет. Думаю, именно поэтому после войн обычно нарастает волна преступности – отчасти и по этой причине. Люди привыкают убивать, а если никогда не убивал людей, начать непросто.

– Вы имеете в виду то, что Мерриэтт действительно не смог бы убить человека?

– Физически мог бы, он довольно силен. Морально – тоже; морально любой из нас способен на что угодно. По крайней мере, так нас учили в детстве. Но есть и третье затруднение, которое приходится преодолевать, чтобы убить человека, – нечто вроде отвращения к такого рода действиям. Я вовсе не хочу сказать, что Мерриэтт, пустись он во все тяжкие, не смог бы довести себя до такой степени, чтобы подмешать яду в чей-нибудь чай. Но своими руками убить человека он не сумел бы.

– Да, это звучит маловероятно. Но если не ошибаюсь, человек, у которого есть навязчивая идея, мало чем отличается от сумасшедшего, так? А согласно моему доводу, религия для Мерриэтта – нечто вроде навязчивой идеи.

– Понимаю, но неужели вы не видите, что это не так? Мерриэтт – славный малый, он считает, что все учения, которые он проповедует, скорее верны, чем нет, но религия не затмевает его разум: человек, который отрицает ее, не кажется Мерриэтту менее человечным. Вот еще один довод против вашей теории. С психологической точки зрения Мерриэтт не приспособлен для поступка, который вы ему приписываете. В нравственном отношении у него нет мотива действовать именно так, как считаете вы.

– Ладно, я, видимо, выставил себя круглым дураком. Интересно, случалось ли кому-нибудь другому так же впадать в заблуждение из-за теории?

– Кому-нибудь? А как же, дорогой мой Ривз! Вы точно в таком же положении, как примерно три четверти населения современного мира: все эти люди введены в заблуждение теориями. Вот только вас сбила с пути ваша собственная теория, а не та, которую вы позаимствовали у кого-то.

– Вы имеете в виду научные теории в медицине и так далее? Веру в заявления врачей о пользе прививок и тому подобное?

– Нет, черт возьми, сетовать на это было бы несправедливо. Уж лучше пусть у врачей будет ошибочная теория, чем никакой. Они, конечно, ошибаются, но рано или поздно догадываются, в чем их ошибка. Людям, которые умерли от неправильного лечения, фатально не повезло, и тем не менее мы делаем все, что в наших силах. Нет, я не про догадки, благодаря которым мы ведем повседневную жизнь и которые необходимы для нее, – я про теории, которые образованные люди предлагают нам, когда речь заходит о прошлом, о значении истории человечества.

– Дарвин и прочие?

– Нет, не совсем. Но признаю, вы проиллюстрировали мою мысль. Эволюция – всего лишь теория, а взаимосвязь обезьяны и человека не относится даже к числу убедительных теорий, однако, поскольку они существуют так долго и не получают хоть сколько-нибудь определенного опровержения, о них принято говорить так, словно они доказаны. Ученый по-прежнему относится к эволюции как к теории, а педагог воспринимает ее как факт. В мире образованных людей действует любопытная разновидность концепции ограничений, согласно которой невозможно назвать человека лжецом, если он с успехом продолжал лгать на протяжении пятидесяти лет. Но в конечном итоге нам есть что сказать и в защиту эволюционистов. Они поставили перед собой цель объяснить реальную проблему – почему мир так разнообразен, и даже не пытались претендовать на то, что нашли объяснение. Теоретики же, которых я имею в виду, – это люди, создающие проблемы на пустом месте, там, где их никогда не существовало, – как сделали вы, Ривз, настаивая на том, чтобы считать вопрос об убийце Бразерхуда открытым. Это люди, которые доверяют косвенным уликам, несмотря на наличие всех распространенных человеческих возможностей, – как сделали вы, Ривз, когда пытались обвинить такого простака, как Мерриэтт, в убийстве, совершенном в силу цепочки нелепых совпадений.

– Полагаю, весь этот текст взят из вашего дневника?

– Нет, я еще не записал его. Но собираюсь записать через полчаса, поэтому выкладываю вам. Видите ли, когда я думаю о том, как вы беседовали через переговорную трубку, меня поражает точность этой аллегории исторического метода в критицизме в целом – или скорее того злоупотребления историческим методом, которое обычно присваивает себе этот титул. Человек, у которого имеются свои теории насчет истории, обычно именно это собой и представляет, – того, кто говорит по переговорной трубке, высказывает ряд ошибочных утверждений тому, кто его не слышит, да еще побуждает слушателя опровергать эти утверждения.

– Гордон, по-моему, вы намерены решить проблему моего призвания. Мне всегда хотелось стать сыщиком-любителем, но теперь мне кажется, что эта работа гораздо менее притягательна, чем мне представлялось, – правда, в этом еще только предстоит удостовериться. Но послушать вас, так я мог бы добиться успеха в какой-нибудь из наук.

– Безусловно. Станьте антропологом, Ривз. Ссылаясь на весьма сомнительные авторитеты, насобирайте кучу фактов о первобытном человеке – его брачных обрядах и погребальных обычаях, о его формах землевладения. С прищуром смотрите на всю эту массу фактов, пока не узреете в ней теорию. Охватите эту теорию мыслью, представьте на всеобщее обозрение все факты, которые ее подтверждают, составьте длинное приложение по всем фактам, которые ей противоречат, доказывая, что они несущественны или не относятся к вопросу (вот с этой задачей вы справитесь на «отлично»), – и готово. Ваши антропологические изыскания будут ничуть не хуже, чем…

– А за это платят?

– Я думал, вы не гонитесь за деньгами. Но если так, обратимся к психоанализу. В общих чертах система та же самая, только вместо первобытного человека, которым можно пренебречь, потому что его здесь нет, вы имеете дело с живым человеком, который скорее всего обвинит вас во лжи. Тогда скажите ему, что он вышел из себя, а это признак некоего строгого запрета, и что именно это вы и пытались ему объяснить. Вся прелесть психоанализа в том, что вы всегда остаетесь в выигрыше. В медицине ваш диагноз «жар» вызовет некоторое замешательство, если температура пациента ниже нормальной. А в психоанализе достаточно заявить: «А это лишь подтверждает то, что я говорил».