Эрнст Гофман - Зловещий гость (сборник)

– От фрейлейн Адельгейды.

Я взял ее и тотчас заметил, что на одной из конфет было нацарапано серебряным карандашом: «А Серафина?» Кровь закипела в моих жилах. Я взглянул на компаньонку, которая смотрела на меня с лукавой миной. Она взяла стакан и слегка кивнула мне. Я почти невольно пробормотал: «Серафина», взял свой бокал и осушил его залпом. Взгляд мой обратился к баронессе, я заметил, что она тоже пила в эту минуту и поставила стакан на стол. Глаза ее встретились с моими, и какой-то злорадный голос шепнул мне: «Несчастный! Она любит тебя!»

Один из гостей поднялся с места и по северному обычаю провозгласил тост за здоровье хозяйки дома. Зазвенели бокалы. Восторг и отчаяние боролись в моем сердце, вино жгло меня как пламя, все завертелось вокруг. Мне казалось, что я должен у всех на глазах броситься к ее ногам и умереть.

– Что с вами, милый друг?

Этот вопрос моего соседа заставил меня опомниться, но Серафина исчезла. Обед кончился, я хотел уйти, но Адельгейда меня не отпустила. Она много говорила, я слушал и не понимал ни слова. Фрейлейн схватила меня за руки и, громко смеясь, кричала мне что-то в уши, но я, точно пораженный столбняком, оставался нем и неподвижен. Знаю только, что я, наконец, машинально взял руку Адельгейды и выпил рюмку ликера, после этого я остался один у окна, потом выскочил из залы, сбежал с лестницы и бросился в лес. Снег падал густыми хлопьями, ели стонали, качаясь под ветром. Как безумный, скакал я по лесу, дико хохоча и крича:

– Смотрите! Смотрите! Видите, как черт танцует с мальчиком, который вздумал рвать запрещенные плоды!

Неизвестно, чем бы кончилась моя безумная скачка, если бы я не услышал, как кто-то громко зовет меня по имени. Вьюга стихла, месяц выглянул из клочкастых облаков, я услышал лай собак и увидел темную фигуру, которая приближалась ко мне. Это был старый егерь.

– Эге, дорогой господин, – проговорил он, – да вы заблудились во время метели, господин адвокат вас ждет не дождется!

Я молча пошел за стариком и нашел дядю за работой в зале суда.

– Ты правильно сделал, что вышел на воздух, – сказал он мне, – тебе надо было хорошенько проветриться. Не пей так много вина, ты для этого еще слишком молод. Это нехорошо.

Я ничего не ответил и молча сел за письменный стол.

– Но скажи же мне, милый тезка, чего, собственно, хотел от тебя барон?

Я все рассказал, заключив, что не хочу браться за то сомнительное лечение, которого желал барон.

– Этого не будет, – перебил меня старик, – потому что мы уезжаем завтра утром чуть свет, мой милый тезка!

Так и случилось, я больше не видел Серафину! Как только мы вернулись в К., старый дядюшка стал жаловаться, что путешествие далось ему тяжелее чем когда-либо. Его угрюмое молчание, время от времени прерываемое вспышками раздражения, и самое скверное настроение указывали на возвращение припадков подагры. Однажды меня поспешно призвали к нему; старик лежал в постели, пораженный ударом, лишившись речи, с распечатанным письмом в судорожно сжатой руке. Я узнал почерк управляющего из Р-зиттена, но, несмотря на всю свою скорбь, не посмел вырвать письмо из рук дяди: я был убежден в его скорой смерти. Но, прежде чем пришел доктор, жилы семидесятилетнего старика снова запульсировали, и его необычайно сильная натура взяла верх над приступом болезни. В тот же день доктор объявил, что старый адвокат вне опасности.

Зима была суровее, чем когда-либо. За ней последовала холодная, мрачная весна, и вышло, что не столько удар, сколько подагра, обостренная дурным климатом, на долгое время приковала старика к постели. В это время он решил оставить всякие занятия. Он передал свои дела другому адвокату, и так рухнули все мои надежды когда-либо вернуться в Р-зиттен. Старик принимал только мой уход, только от меня он требовал поддержки и развлечений. Даже в самые тяжкие часы к нему иногда возвращалась веселость, если мы припоминали охотничьи истории, и я ежеминутно ждал, что зайдет речь о моем геройском подвиге с волком, которого я заколол охотничьим ножом, но он никогда не упоминал о нашем пребывании в Р-зиттене, и всякий поймет, что я и сам, естественно, остерегался затрагивать эту тему.

Мои тяжкие заботы и постоянные хлопоты о старике заставили отступить на задний план образ Серафины. Но, как только болезнь отпускала дядю, я начинал живее вспоминать происшедшее в комнате баронессы, представлявшееся мне сияющей, навсегда закатившейся звездой.

Одно обстоятельство снова пробудило все пережитые мною страдания и в то же время заставило содрогнуться от ужаса. Однажды вечером, когда я открыл сумку для писем, которую носил в Р-зиттене, оттуда выпал лежавший между бумагами локон темных волос, завернутый в белую ленту. Я тотчас узнал в нем локон Серафины, но, вглядевшись в ленту, ясно разглядел след крови! Быть может, в момент безумия, напавшего на меня в последний день, Адельгейда сумела ловко подсунуть мне этот сувенир. Но к чему эта капля крови, заставлявшая меня подозревать нечто ужасное, превращавшая этот слишком уж пасторальный залог в страшное напоминание о страсти, которая могла бы стоить драгоценной крови, исторгнутой из сердца? Эта была та самая белая лента, которая при первом моем сближении с Серафиной порхала вокруг меня. Надвигающаяся темная ночь принесла не облегчение, а напоминание о постигшем меня смертельном горе. Мальчик не должен играть с оружием, об опасности которого не может знать.

Начались весенние бури, потом лето вступило в свои права, и если в первое время было невыносимо холодно, то теперь, в начале июля, было так же невозможно жарко. Старик заметно окреп и стал, как и прежде, выходить в один из городских садов. В один из тихих светлых вечеров мы с ним сидели в душистой жасминной беседке, дядюшка был необычайно весел, и притом не разил, как прежде, своим сарказмом, а казался удивительно кроток.

– Тезка, – заговорил он, – я не знаю, что такое со мной сегодня: какое-то необычайно приятное чувство, которого я не испытывал уже много лет, охватывает меня ласковым теплом. Я думаю, что это предвещает скорую смерть.

Я попробовал отвлечь старика от мрачных мыслей.

– Оставь это, тезка, – сказал он, – мне уже недолго осталось жить, и потому я хочу отдать тебе один долг. Вспоминаешь ли ты об осени в Р-зиттене?

Вопрос дядюшки пронзил меня как молния, но, прежде чем я решился ответить, он продолжил:

– Небу угодно было, чтобы ты оказался там и против своей воли заглянул в самые сокровенные тайны этого дома. Теперь пришла пора все тебе открыть. Довольно часто мы говорили с тобой о вещах, которые ты скорее чувствовал, чем понимал. Природа символически демонстрирует в смене времен года весь цикл человеческой жизни – так говорят все, но я думаю иначе. Весенние туманы падают вниз, летние пары поднимаются к небу, только чистый осенний эфир ясно рисует нам отдаленный ландшафт, пропадающий в зимней ночи. Я думаю, что в просветлении старости яснее видно господство неисповедимых сил. Взор устремляется к обетованной стране, путешествие в которую начинается с временной смерти. Как ясна для меня в эту минуту темная судьба того дома, с которым я был связан такими же крепкими узами, какие образует обыкновенно родство. Как все это явственно встает перед моим внутренним взором! Но, несмотря на то что я так четко это вижу, есть нечто, чего я не могу выразить словами, и ни один человеческий язык не способен на это. Береги глубоко в своем сердце сознание, что таинственные отношения, в которые ты осмелился вмешаться, могли тебя погубить! Но теперь это все уже прошло!

Историю Р-зиттенского майората, которую рассказал мне тогда старик, я так точно сохранил в своей памяти, что могу повторить ее почти что его словами, только дядюшка говорил о себе в третьем лице.

– Однажды бурной осенней ночью 1760 года все обитатели Р-зиттена были разбужены страшным грохотом – казалось, будто массивное здание замка распалось на тысячу обломков. В одну минуту все уже были на ногах, тотчас зажгли светильники, и смотритель замка, испуганный, со смертельно-бледным лицом, отправился в обход по дому. Каково же было всеобщее удивление, когда при осмотре обнаружилось, что все помещения – переходы, залы и комнаты – оказались невредимы, лишь в гробовой тишине страшно разносились визг с трудом отворяемых дверей и каждый шаг идущих по комнатам. Нигде не было ни малейших следов какого бы то ни было обвала.

Мрачное предчувствие охватило смотрителя замка. Он вошел в большой рыцарский зал, к которому сбоку примыкал кабинет, где обычно отдыхал барон Родерих фон Р. после своих астрономических наблюдений. Маленькая дверца, находившаяся между дверьми этого и еще одного кабинета, вела в узкий проход к астрономической башне. Но, когда Даниэль (так звали смотрителя) открыл эту дверцу, в образовавшееся отверстие на него со страшным грохотом полетели целые горы мусора и битого кирпича, так что он в ужасе отскочил назад и, уронив на пол подсвечник, свечи в котором тотчас погасли, громко закричал: «О, великий Боже! Барона раздавило!»