Ханс Кирст - Вам решать, комиссар!

— Это невозможно, — выдавил Шмельц. — Мой Хансик тут ни при чем. Я вам не верю!

— Верите или не верите, герр Шмельц, это ваше дело. Но хочу вас предупредить вот о чем. Одновременно с расследованием убийства Хайнца Хорстмана полиция занималась и несколькими не раскрытыми до того случаями нападения на женщин, некоторые из которых закончились смертью жертв. Все эти преступления совершались по сексуальным мотивам. И представьте себе, нам удалось совершенно определенно установить, что между ними и убийством Хорстмана существует бесспорная связь — образ действия и сходные следы: приметы преступника, приметы автомобиля и так далее. И, к счастью, жертва последнего нападения выжила и смогла нам дать подробные показания. Это некая Хелен Фоглер. Вам она знакома, не так ли?

— Боже, какой ужас! — застонал Анатоль Шмельц, задыхаясь. — Как мог Хесслер совершить нечто подобное?

— Значит, это вас не удивляет?

— Напротив, я потрясен! Но не могу смириться с мыслью, что Хесслер — преступник. И если окажется, что вы правы, для меня это будет крупнейшим в жизни разочарованием.

— Почему же? Потому что Хесслер в своей преданности способен был для вас на все, даже на убийство?

— Ни в чем подобном вы не смеете меня подозревать! — Шмельц, которого Келлер загнал в глухую оборону, защищался, как загнанный зверь, — дико и бессмысленно. — Вы что, сомневаетесь в моей невиновности? Только посмейте! Ничего вы не докажете!

— Я знаю, на что вы рассчитываете. Что наше правосудие обычно обрушивается на непосредственного исполнителя, на ту палку, которая ударила, и почти никогда — на руку, которая ее направляла, вдохновителя и духовного отца преступления.

— Все это пустая болтовня.

— Возможно, — допустил Келлер. — Но в нашей практике мы уже не раз сталкивались с явлением, которое называется «связь между господином и рабом». Один из партнеров, сильная, доминирующая личность, часто с высоким общественным и материальным положением, становится лидером, вдохновителем — просто господином. А другой, как правило духовно не развитый и материально зависимый, только исполняет то, что велит сильнейший, и то, чего тот от него ожидает. Это раб, который совершает преступления, рожденные в голове его господина, к его — господина — пользе.

— Вижу, вы продолжаете пустое теоретизирование, — вяло бросил Шмельц.

— Вы правы, — согласился Келлер. — Практического смысла это не имеет. За исключением, пожалуй, единственного случая: когда оба партнера — и тот, кто думает, и тот, кто действует, — останутся верны друг другу и после разоблачения. Тогда кара настигнет обоих.

— Но вы же не думаете, что я буду защищать Хесслера, если окажется, что он действительно совершил преступления?

— Он их действительно совершил, — заверил его Келлер.

— Если это так, — промямлил Шмельц, — я не хочу иметь с ним ничего общего.

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Все говорило о том, что нам удалось выполнить первую часть плана Циммермана — разрушить их круговую поруку, вбить клин между «господином» и «рабом».

Я с удовольствием ожидал последнего акта этой трагической драмы, финала, режиссером которого был Циммерман. Хотелось увидеть, что могут выдержать отношения пары Шмельц — Хесслер. Я уже знал, что в нужный момент их союз можно разрушить, но никогда не удается разорвать связь между ними полностью.

Ведь рабская покорность и бескорыстная преданность вдруг могут обернуться другой крайностью — перейти в ненависть. Все накопившиеся за долгие годы обиды и унижения могут взорваться злобой и ненавистью. И двое соучастников — инициатор и исполнитель — превращаются в двух соперников, часто готовых на все, врагов не на жизнь, а на смерть.

Казалось, планы Циммермана выполняются безупречно. Сразу после моей беседы со Шмельцем ему удалось инсценировать блестящую и эффектную сцену: Шмельц и Хесслер встретились в дверях его кабинета.

— Герр доктор! — вскричал Хесслер, и голос его все еще был полон преданности и веры. — Вы здесь? Вы пришли мне помочь?

— Хесслер, — укоризненно протянул Шмельц, — что вы наделали? Именно вы? Вы меня ужасно разочаровали. Я потрясен до глубины души вашим поведением!

И то, что тут произошло с Хесслером, меня почти тронуло. Мир этого человека вдруг рухнул, погибли принципы, на которых жизнь его держалась почти двадцать пять лет. Он вдруг лишился почвы под ногами, померк свет солнца.

Теперь Циммерман мог делать с ним что угодно».

Дойче-музеум, 22.15

Концерт закончился, и Клостерсу удалось перехватить многих приятелей и пригласить их на рюмку-другую в баре его отеля. Приятелей набралось уйма, они обступили Клостерса и Сузанну. «Совершенно случайно» там же оказались и пять фоторепортеров, семь журналистов и два телеоператора.

Клостерс не обманул ожиданий. Заказав всем шампанского, выдал несколько лаконичных оценок и сентенций, немного напоминавших заголовки в его журнале.

— Друзья, нельзя спокойно смотреть на противозаконные действия нашей юстиции. Власти много раз уверяли нас, что будут уважать законы и права человека. И мы напомним им про эти обещания!

Со всех сторон понеслись возгласы поддержки, зазвенели бокалы.

«Сузанна Вардайнер сияла!» — писал позднее Аргус в своей колонке светской хроники. Однако тот же Аргус в приватной беседе заметил: «Что-то она, по-моему, уж слишком к нему прижималась!»

Но Сузанна Вардайнер чувствовала себя совершенно иначе. Она приблизилась вплотную к Клостерсу, только чтобы шепнуть:

— Ради Бога, нельзя ли закончить этот митинг?

— Вы должны думать о муже, это ему на пользу!

— Ни о ком другом я и не думаю, — ответила она.

— Он только лежит и стонет, — испуганно доложил дежурный начальнику следственного изолятора. А у того в папке «Вардайнер: предварительное задержание» были категорические письменные указания: визиты — только с разрешения прокурора, не предоставлять никакой информации другим официальным органам, не реагировать на вопросы журналистов. Любую информацию немедленно передавать прокурору Штайнеру.

— Немедленно вызовите ближайшего врача! — велел Штайнер, получив сообщение из тюрьмы. И, словно предчувствуя неприятности, через несколько минут дал дополнительные указания: — Немедленно свяжитесь с ближайшей больницей и организуйте срочную доставку туда Вардайнера. Держите меня в курсе.

Петер Вардайнер умер по дороге в больницу. Прокурор с облегчением вздохнул: это печальное событие произошло не на территории органов правопорядка.

Врачи уточнили диагноз: смерть наступила в 22.15 в результате остановки сердца.

Наблюдения, изложенные чуть позже журналистом и литератором Карлом Гольднером в беседе с ассистентом фон Готой:

Гольднер: Знаете, что в этой грустной истории больше всего меня потрясло? Не смерть Генриетты Шмельц, которая собственной рукой прервала свой земной путь, когда последняя капля переполнила чашу ее терпения. Не конец, постигший Хесслера, и даже не то, что из всего свинства и грязи Анатоль Шмельц вышел чистым и невинным, как агнец Божий. В нашей стране в этом нет ничего удивительного.

Фон Гота: Давайте я угадаю. Из наших бесед я понял, что вы очень уважали Петера Вардайнера. Лишь его семейную жизнь вы не принимали всерьез.

Гольднер: Вот именно. Я всегда думал, что Вардайнеры — образцовая супружеская пара. Они не обременяют друг друга, предоставляют друг другу максимальную свободу и не усложняют себе жизнь, наплодив детей. И вдруг — бум! — вся любовь развеялась как дым.

Фон Гота: А вы уверены, что это не было лишь проявлением взаимного уважения, родившегося из долголетней совместной жизни, ставшего скорее привычкой?

Гольднер: Это больше подходит к Келлеру с его псом, напоминающему мне персонажа из сказки, а не к нормальным людям. Меня гораздо больше занимает, что думаете вы о Циммермане!

Фон Гота: К Циммерману у меня отношение сложное: странная смесь удивления и уважения, но с печалью и жалостью. Восхищаюсь его упрямством и непреклонностью, готовностью бороться за правду. Всегда и везде. Поверьте, в прогнившем обществе, пронизанном коррупцией, помешанном на деньгах, это нелегко. Поэтому я его так уважаю. Благодаря ему и таким людям, как он, в нашем городе вообще еще можно жить!

Гольднер: Вот видите, мой друг, как у людей может сложиться неверное представление о ближних. Я, например, всегда считал вас плейбоем, стоящим выше таких вещей, и вдруг в вас прорезался почитатель честных людей и моралист.