Ханс Кирст - Вам решать, комиссар!

Фон Гота: Я удивлю вас еще больше. Кроме всего прочего, я еще и любитель искусства. В том числе поэзии. Недавно мне попал в руки сборник ваших юношеских стихов. Посвящен он «Генриетте, с любовью», не какой-нибудь вымышленной, а конкретной Генриетте, не так ли? Будущей фрау Шмельц?

Гольднер: Так вы все-таки раскопали! Ай да полиция! Но, по крайней мере, теперь вам ясно, почему я на дух не переношу Шмельца. Нет, точнее: почему я его ненавижу!

Фон Гота: Понять, какие чувства вы испытываете к Шмельцу, совсем не трудно. Келлер, которого вы считаете сказочным персонажем — счастье еще, что у нас есть такие сказочные деды, — сказал бы, что хороший криминалист не только понял бы вашу ненависть к Шмельцу, но и счел бы ее вполне естественной.

— И не пытайтесь что-то сваливать на Шмельца! — заорал Циммерман на втянувшего голову в плечи Хансика Хесслера. Он применил к нему испытанный набор всех полицейских штучек.

На этом шумном представлении — привычной части их работы — присутствовали кроме Циммермана и Хесслера еще и Келлер с неразлучным псом, инспектор Ляйтнер и любознательный фон Гота. Ему было не по себе от того, как Циммерман обращается с Хесслером.

— Вы сами натворили дел, Хесслер, и сами будете отвечать. Вам ясно?

— А что вообще вы против меня имеете? — Хесслер все еще пытался выкрутиться. — Что такого, по-вашему, я сделал?

— Предостаточно, — бросил Циммерман, — и докажем мы все до последнего пунктика. И не ждите, что кто-нибудь вам поможет. Тем более ваш доктор Шмельц!

— Он мне поможет! — в отчаянии воскликнул Хесслер. — Он меня не предаст!

— Вы и сами не верите в то, что говорите! Не заметили, как он вел себя, когда вы встретились? Теперь он не хочет иметь с вами ничего общего!

Голова Хесслера упала на грудь. Он покачнулся и, когда Ляйтнер подхватил его, прохрипел:

— Я этого не заслужил!

— А как вы полагаете, чего заслуживает убийца? — добил его Циммерман. Потом отвернулся к своим сотрудникам и перестал обращать внимание на Хесслера. Проверил, все ли готово для реконструкции событий на Нойемюлештрассе. Таких реконструкций предстояло еще несколько, но Циммерману важнее всего была первая.

Когда Фельдер заверил, что все пройдет как по нотам, что придут все свидетели, не исключая доктора Шмельца, Циммерман решил:

— Мы с Келлером поедем вперед. Через четверть часа после нас туда в своей машине приедет Хесслер. Сопровождать его будут Ляйтнер и фон Гота. Организуйте так, чтобы на месте преступления вы были ровно в двадцать три пятнадцать.

— Похоже, мы победили, и это нужно отметить! — сказал Ойген Клостерс Сузанне Вардайнер.

Но она посмотрела на него с сомнением.

— Я все еще не убеждена, что эта демонстрация имела какой-нибудь смысл.

— Имела-имела, а если сразу не подействует, начнем все снова.

Клостерс просто упивался оптимизмом:

— Я подключил своих лучших людей, а они все сделают как надо. Я знаю, что делаю, Сузанна! Когда я борюсь за справедливость, то не сражаюсь благородной шпагой, как Вардайнер, я беру в руки топор потяжелее!

— Ох, лишь бы это помогло Петеру, — задумчиво произнесла она.

— Вы все это воспринимаете слишком трагично, Сузанна, слишком серьезно… Вам надо немного отдохнуть, отвлечься. И я даже знаю как. Внизу в отеле сегодня маскарад. Идемте со мной!

— Нет, прошу вас, не надо!

— Сделайте это для меня. Хотя бы в благодарность за оказанную вам сегодня услугу. И только на часок…

Сузанна в конце концов согласилась. Зашла к приятельнице, которая жила неподалеку, переоделась там в маскарадный костюм русалки и вскоре возвратилась к осчастливленному Клостерсу.

Когда они вместе вступили в зал, их окружила полуобнаженная толпа. Вокруг мелькали оголенные груди, неприкрытые пупки, обнаженные ягодицы. Репродукторы гремели, не было слышно ни единого слова.

Сузанна в этом гвалте ощутила желание поделиться хоть с кем-нибудь переполнявшими ее чувствами.

— Знаете, я так люблю Петера, но он об этом даже не догадывается! А я так хочу, чтобы он узнал! Хочу сказать ему об этом.

Она почти выкрикнула это, но Клостерс только улыбался в ответ — в ужасном шуме он не понимал ни слова.

Циммерман по дороге хотел было удивить Келлера, сидевшего рядом с псом на коленях.

— А мы уже знаем, что делал Хорстман в тот вечер на Нойемюлештрассе!

— Хотел зайти в дом тридцать шесть к фрау Фризи, — спокойно ответил Келлер. — А ты откуда знаешь?

— В бумагах Фельдера я заметил фамилию Фризи. И там же нашел ее адрес.

— От тебя ничего не скроешь, — с уважением признал Циммерман и включил свет в кабине, протянув Келлеру извлеченный из кармана лист бумаги.

— Вот что искал Хайнц Хорстман на Нойемюлештрассе. Хесслер готов был сделать что угодно, чтобы помешать ему в этом. Это свидетельство о некоторых обстоятельствах, определивших незадачливую, но вполне типичную для нашей страны судьбу.

Из материалов, собранной инспектором Фельдером по делу Хорстмана:

«Фризи Лизелотта, вдова Хесслер, урожденная Майнрад, родилась в 1905 году в Данциге, ныне Гданьск, Польша. Документы запрошены у польской полиции, имеется согласие на передачу. Проживает на Нойемюлештрассе, в мансарде дома номер тридцать шесть. Живет с процентов на наследство после второго мужа.

В 1922 году в Данциге вышла замуж за Ханса Эрнста Хесслера, учителя средней школы. В 1923 году там же в Данциге у супругов Хесслер родился сын Ханс. Позже Фризи оставила семью, и сына воспитывала бабушка.

Отец Ханса Хесслера в 1944 году был осужден военным трибуналом «за разложение боевого духа германской армии», ему инкриминировалось то, что своими нападками он публично оскорблял вождя и рейхсканцлера. Смертный приговор был приведен в исполнение в июле 1944 года.

Одним из основных свидетелей на процессе был некий Фризи, который в то время как фельдфебель запаса командовал отрядом «фольксштурма».

И этот Фризи в 1945 году женился на вдове Лизелотте Хесслер. Свадьба состоялась в Шонгау, в Верхней Баварии, где они оба оказались как беженцы с восточных земель. Позже поселились вместе в Вайльхайме. А 1 июля 1945 года Дитмар Фризи был найден мертвым. Видимо, на него напали на прогулке в лесу и убили неустановленным тупым предметом.

Среди подозреваемых был и сын фрау Фризи от первого брака — не кто иной, как наш Хансик Хесслер. Но не удалось даже доказать, что в день убийства он был где-нибудь поблизости от места преступления, не то чтобы собрать улики. Дело было закрыто как неразрешимое.

Как, впрочем, и большинство уголовных дел в первые послевоенные годы».

— Так что ничего нет нового под солнцем. — Келлер погасил свет в кабине. — Мы думали, что разрешим Бог весть какое сложное преступление, а оказалось, что столкнулись с совершенно заурядным эпизодом истории. С несчастным человеком, которого нам недавнее прошлое оставило в наследство.

— Что ты хочешь сказать? — спросил удивленный Циммерман. — Или нам оттого, что время и общество кого-то сделали преступником, теперь не бороться с преступностью как таковой? Или вообще не забирать их и не судить и считать больными? Смириться с тем, что существует преступность, как смирились с существованием рака только потому, что не умеем его лечить?

— Ты, конечно, прав, — ответил Келлер, — но именно нам, криминалистам, среди совершивших преступление следует выделить людей с изуродованной судьбой и деформированной психикой. Как, например, Хансик Хесслер.

— Но это не довод, чтобы оставить их в покое, — не уступал Циммерман. — Да, нам не по зубам такие гиены, как Шмельц. Но, устранив таких, как Хесслер, мы ослабим мерзавцев типа Шмельца, изолируем, вызволим их «рабов». И это ты не считаешь достойной работой, а, защитник человеческих слабостей?

Из показаний фрау Лизелотты, урожденной Майнрад, вдовы Хесслер, вдовы Фризи:

«С Хансиком, моим единственным сыном, трудно было с самого начала. Я забеременела еще незамужней и пришлось выйти за Хесслера. Роды были тяжелыми, я чуть не умерла. Вышла я за отца Хансика не по любви и всегда его терпеть не могла. И нелюбовь моя перешла и на сына. Поэтому я их оставила и переехала в Берлин. Там работала швеей, и жилось мне неплохо, я даже посылала деньги матери, которая забрала Хансика к себе.

Когда Хансик заканчивал школу, он регулярно меня навещал. На свой день рождения в июле и на Рождество. Во время войны мы как-то встретились все трое — я, Хансик и его отец. Но ничего хорошего из этого не вышло. Хансик отца не любил, и даже когда его расстреляли, сказал: «Теперь ничто нам не мешает жить наконец вместе! Только ты и я!»