Батья Гур - Убийство в кибуце

Он прервался, и его глаза встретились с глазами сидящих в первом ряду.

— Вы свыклись со своими ошибками, как это случалось в других кибуцах, — продолжил он уже более спокойным голосом. — Я хочу, чтобы вы почувствовали свою вину. Лотты уже нет с нами, но будь она здесь, я бы знал, что ей сказать о том времени, когда моя мать могла видеть меня только полчаса в день, и о том, чем были для нас ночи. Вы устроили все так, чтобы вам было удобно. Ради идеалов равенства вы развили в нас групповое «эго», но при этом разрушили наше личное, собственное «эго». Как вы думаете, могли дети, рядом с которыми никого нет ночью, расти здоровыми и уверенными в себе? Я уже не говорю о подростковом возрасте, когда мы все должны были мыться в общем душе, и о других ваших блестящих идеях. Я сыт по горло. Мне надоело играть в прощение и понимание трудностей прошлого. Я хочу понять, что руководило вами, когда вы запирали детей в доме и говорили охране, чтобы она проверяла нас дважды за ночь. Целых два раза! А мы иногда стояли и колотили в дверь ночи напролет и плакали, но никто к нам не приходил. Мне становится плохо каждый раз, когда я об этом вспоминаю. Это приводит меня в бешенство. — Моше наклонился вперед и прокричал: — Подумайте о маленьких детях этого поколения, которые стоят и плачут за закрытой дверью!

— Так, так, так! — произнес Михаэль, закуривая очередную сигарету. — Ты только посмотри, что там происходит!

Авигайль молчала.

— А когда мы стали старше и убегали к вам посреди ночи, то вы возвращали нас в дом для детей. Я хорошо помню, как Срулке вскочил с кровати и вернул меня назад. Дважды я спал на улице, у дверей родительского дома, только потому, что не хотел, чтобы меня возвращали назад. — Зив а-Коэн встал, но Моше прикрикнул на него: — Можешь сесть. Я еще не закончил. Теперь мне уже не заткнешь рот. — Зив а-Коэн снова сел с испуганным выражением на лице. — Мне наплевать на ваше равенство, — кричал Моше. — Может, нами гордится Израиль? Я спрашиваю вас: ради чего все это было? Люди говорят, что наши дети слишком прагматичны. И чему тут удивляться? Как еще они могут компенсировать то, чего им недоставало в детстве? У вас хотя бы были идеалы, за которыми вы могли прятаться. А за чем нам прятаться сегодня? За работой? Но неужели работа — это все? Кибуц? Процветание Израиля? Ну да, конечно! — Моше посмотрел в потолок, а затем снова на первый ряд. — Один из наших членов был убит; мы не знаем, кто это сделал и почему. Но то, что Оснат хотела сделать, мы воплотим в жизнь. На земле не может быть причин для того, чтобы наших детей растили чужие люди. — Он оглядел зал и зло произнес: — Нет, Матильда, я не сошел с ума. Наоборот, это до сегодняшнего дня я был сумасшедшим. Почти все кибуцы уже отказались от раздельного проживания детей и родителей, а мы все не торопимся, как будто это пустячная проблема. Моя девочка хочет, чтобы я ее укладывал в постель. Ты слышишь, Дворка? Я, а не воспитательница, не ночной сторож — я и никто другой! Ты можешь думать о нашем первом зубе, а не о наших страхах, которые мы даже не умели выразить словами, потому что были слишком маленькими. Я спрашиваю тебя, Дворка, какие из твоих идеалов стоят страхов и одиночества ребенка, который даже не умеет говорить? Моя сестра воспитывала своих детей в городе. Я не хочу сказать, что у них было все, о чем они мечтали, что они выезжали на пикник с термосумками, в которых было мороженое, или что брали уроки игры на кларнете с трехлетнего возраста, но зато они не испытывали страхов, от которых я страдаю до сих пор. Вот что я хотел сказать сегодня. У нас будет совместное проживание детей и родителей и все, о чем мечтала Оснат. И дом для стариков будет, если вы примете такое решение.

— Только через мой труп! — громко и внятно произнесла Гута, затем раздался неимоверный шум, и экран телевизора погас.

— Он согласен, — сказала Гута, вталкивая Янкеле в комнату. — Но вы должны помнить, о чем мы с вами говорили! — Михаэль кивнул. — Без Фани. Фаню в это дело не впутывайте, — мрачно произнесла она, а затем, смягчившись, закончила: — Только ради ее здоровья, а Янкеле все равно расстроен.

«Она говорит о Янкеле в его присутствии так, словно его вообще нет рядом, — подумалось Михаэлю, — так взрослые говорят о маленьких детях».

— Я хочу с ним поговорить наедине, — сказал он.

— У вас есть секреты от меня? — спросила Гута, заталкивая кулаки в карманы своей спецовки. — Я не оставлю его наедине с полицейским, — твердо сказала она.

— Гута, — умолял Михаэль, — я не полицейский. Я — это я. Мы уже все решили. Если вы хотите, чтобы правда восторжествовала, вы должны мне помочь.

— Я не уйду, — тихо сказала Гута, — и вы меня не заставите, и не смотрите на меня так своими красивыми глазами. Я за него отвечаю и одного его не оставлю.

Михаэль вздохнул.

— Вам же лучше будет, если вы уйдете, — наконец произнес он.

— Обо мне можете не беспокоиться, — не глядя на него, сказала Гута, — я слышала всякое, мне уже хуже не будет.

Янкеле присел на край старенькой кровати. Он до сих пор не произнес ни слова. Все это время он смотрел на свои сандалии и вдруг задрожал.

— Я ничего ей не делал, — сказал он, — ничего не делал.

— Но ты же той ночью видел, как приехал и уехал Аарон Мероз?

— Я присматривал за ней. Я должен был, — сказал Янкеле.

Он говорил тяжело, словно во рту у него были камни. Его тощее тело сильно дрожало. Гута продолжала стоять около двери, закуривая сигарету.

— Создается впечатление, что ты с ними слишком мягок, — недавно выговаривал Михаэлю Нахари. — Зачем церемониться? У нас достаточно оснований, чтобы арестовать всех троих, и дело с концом. Что ты разводишь с ними церемонии? Арестуй их, и они тебе скажут все. Ночь проведут в камере и ответят на все твои вопросы.

— Если они не согласятся мне помогать в течение этих суток, то я их арестую, — сказал тогда Михаэль. — Но я знаю, что с людьми, которым нечего терять, лучше обращаться так, как это делаю я.

— Нечего терять, — хмыкнул Нахари. — Что это должно значить? Откуда ты знаешь, что им нечего терять?

— Я знаю. Я знаю этих двух сестер. Я уже встречал таких людей, как они.

— Что ты имеешь в виду — как они? — не унимался Нахари. — В каком смысле?

— Как они, — не захотел уточнять Михаэль.

Сейчас, глядя на Янкеле, который казался страшно испуганным и потерянным, он размышлял над тем, кто из них двоих был прав. Гута так и застыла у дверей. Краем глаза Михаэль видел торчащую из ее рта сигарету.

— Я не хочу говорить с тобой про те ночи, — сказал Михаэль. — Давай поговорим о твоем дежурстве на кухне.

Янкеле с удивлением посмотрел на него. Вдруг он перестал дрожать. У него были длинные темные ресницы и грустные испуганные глаза.

— О каком дежурстве на кухне? — спросил с недоумением. — Я больше не дежурю на кухне. Последний раз дежурил на праздник.

— Вот об этом и поговорим. Дейв сказал мне, что во время банкета и концерта ты был у черного хода.

Янкеле вздрогнул.

— Дейв вам сказал? — прошептал он. — Он же обещал ничего не говорить, не посоветовавшись со мной.

— Да он только это и сказал, — успокаивающе произнес Михаэль, — и больше ничего. — Гута загасила сигарету в треснувшем цветочном горшке, стоявшем в углу комнаты, и закурила другую. Михаэль не сводил глаз с Янкеле. — Только ты можешь мне сказать, кто во время праздника выходил через черный ход. Понимаешь, только ты.

Янкеле молчал почти минуту. Михаэль затаил дыхание.

— Она выходила, — наконец сказал он. — Через черный ход, тихо и быстро. Никто ее и не видел.

Гута не проронила ни слова.

— А что ты сделал? — спросил Михаэль и положил свою руку на потную руку Янкеле. Тоном, каким он привык говорить с Иувалом, когда тот еще был маленьким, произнес: — Скажи мне точно.

— Я шел за ней полдороги, но она вдруг обернулась, и я побежал назад в столовую. Мне показалось, что она была чем-то расстроена.

— И ты хотел присмотреть за ней, — проговорил Михаэль.

— Ну да, чтобы с ней ничего не случилось, — объяснил Янкеле. — Я хотел… Я не знаю, — он стал заикаться и поднял глаза на Гуту. Та не шелохнулась. Глаза ее горели, она стояла, прислонившись к дверному косяку, и была бледна.

— Шел за ней полдороги? — переспросил Михаэль. — И дальше ты за ней не пошел? — Янкеле отрицательно покачал головой. Гута открыла было рот, но Михаэль, все время следивший за ней, сделал ей предупреждающий знак. — А почему ты все время говорил о бутылочках? — неожиданно спросил он уже другим тоном. — Если бы ты шел за ней только полдороги, то ты не видел бы, как она подошла к Срулке.

Янкеле стал заикаться. Он весь дрожал:

— Я все знаю про Дворку, все знаю.

Гута издала звук, а потом закашлялась.