Эллери Квин - Кот со многими хвостами

В любом случае Казалис, будучи психиатром, должен был сразу понять значение шнура в качестве орудия убийства как символа пуповины, душащей детей. Безусловно, от него не ускользнул и связанный с деторождением смысл постоянного использования голубых шнуров для жертв мужского пола и розовых — для женского. Он мог проследить развитие ее психоза до самого источника в родильном доме, где она потеряла своих детей. При обычных обстоятельствах это было бы всего лишь медицинское (хотя и мучительное) наблюдение, и Казалису пришлось бы либо принять необходимые в подобных случаях врачебные и юридические меры, либо, учитывая, что огласка принесла бы слишком много боли, унижений и оскорблений, поместить жену в такое место, где она не могла бы никому причинить вреда.

Но обстоятельства не были обычными. Казалиса не оставляло давнее чувство вины, источник которого крылся в том же родильном доме. Возможно, шок от понимания причин безумия жены оживил это чувство, которое он считал исчезнувшим. Как бы то ни было, Казалис вновь оказался в тисках прежнего невроза, стойкость которого тысячекратно усиливало понимание причин рецидива. В итоге Казалис убедил себя, что все это его вина, что если бы он не «убил» двоих их детей, то жену бы не поразил психоз. Следовательно, наказание должен был понести он один.

Поэтому Казалис отправил жену на юг в сопровождении свояченицы и ее мужа, взял из тайника оставшиеся шелковые шнуры, перепрятал их в место, доступное только для него, и принялся за осуществление плана доказать властям, что он является тем чудовищем, за которым пять месяцев отчаянно гоняется весь Нью-Йорк. Его подробное «признание» было самой легкой частью плана, так как благодаря участию в расследовании Казалис был полностью информирован обо всех фактах, известных полиции, и на их основании мог состряпать связный и правдоподобный рассказ. Насколько его поведение во время признания и после него было притворством, а насколько — следствием невроза, я не берусь судить.

Вот моя история, профессор Зелигман, — не без тревоги закончил Эллери, — и если у вас имеются сведения, которые ей противоречат, сейчас самое время их сообщить.

Он почувствовал дрожь и приписал это огню в камине, который едва теплился и слегка шипел, словно привлекая внимание к своему плачевному состоянию.

Старый Зелигман поднялся и посвятил несколько минут дару Прометея, вскоре снова принесшему в комнату тепло.

Эллери молча ожидал.

Внезапно старик проворчал, не оборачиваясь:

— Возможно, герр Квин, было бы разумным отправить телеграмму немедленно.

Эллери облегченно вздохнул.

— Могу я вместо этого воспользоваться вашим телефоном? В телеграмме многого не скажешь, а если мне удастся поговорить с отцом, это сэкономит массу времени.

— Я закажу для вас разговор. — Старик прошаркал к письменному столу и добавил с усмешкой: — Мой немецкий, по крайней мере в Европе, мистер Квин, несомненно, обойдется дешевле вашего.

С таким же успехом можно было добиться разговора с другой планетой. Они молча сидели, потягивая кофе и прислушиваясь к звонку, которого не было и в помине.

День клонился к сумеркам, и кабинет начал менять свой облик.

Один раз в комнату ворвалась фрау Бауэр. Они вздрогнули от неожиданности, но их сидение в полумраке и неестественное молчание испугали экономку. Она включила свет и удалилось тихо, как мышка.

Внезапно Эллери рассмеялся, и старик поднял голову.

— Я только что вспомнил нечто абсурдное, профессор Зелигман. Впервые я увидел убийцу четыре месяца назад и с тех пор не называл ее, не говорил и не думал о ней иначе, как о «миссис Казалис».

— А как вы должны были ее называть? — ворчливо осведомился старик. — Офелией?

— Я не знал ее имени — не знаю и сейчас. Просто миссис Казалис — тень великого человека. И все же с момента убийства ее племянницы она постоянно присутствовала на заднем плане. Вставляла редкие, но важные фразы, делала идиотов из всех нас, включая собственного мужа. Поневоле спросишь себя, герр профессор, в чем преимущества так называемого «здравого ума»?

Эллери снова засмеялся, давая понять, что это было вежливое приглашение к беседе — он чувствовал себя не в своей тарелке.

Но старик всего лишь что-то буркнул, и молчание возобновилось.

Наконец зазвонил телефон.

Слышимость была на удивление хорошей.

— Эллери! — Голосу инспектора Квина был нипочем даже океан. — С тобой все в порядке? Что ты до сих пор делаешь в Вене? Почему от тебя не было вестей? Даже телеграмму не прислал!

— Папа, у меня есть новости для тебя.

— Новости?

— Кот — это миссис Казалис.

Эллери усмехнулся, испытывая мелкое садистское удовольствие. Реакция отца была более чем удовлетворительной.

— Миссис Казалис???!!!

Тем не менее, в голосе инспектора слышались странные нотки.

— Понимаю, что это неожиданно, и сейчас не могу объяснять, но...

— Сынок, у меня тоже есть новости для тебя.

— Для меня?

— Миссис Казалис мертва. Она приняла яд сегодня утром.

Эллери услышал собственный голос, повторяющий профессору слова отца.

— С кем ты говоришь, Эллери?

— С Белой Зелигманом. Я у него дома. — Эллери с трудом взял себя в руки. Это был настоящий шок. — Возможно, такой конец даже к лучшему. Это решает мучительную проблему для Казалиса...

— Да, — произнес инспектор тем же странным тоном.

— ...потому что, папа, Казалис невиновен. Я сообщу тебе подробности, когда вернусь. А пока что закинь удочку окружному прокурору. Я понимаю, что мы не можем задержать начало процесса, но...

— Эллери.

— Что?

— Казалис тоже мертв. Он также принял яд этим утром.

— Казалис тоже мертв... Он также принял яд этим утром...

Эллери казалось, что он повторял эти слова мысленно, но по выражению лица Зелигмана понял, что произнес их вслух.

— У нас есть основания считать, что Казалис все это спланировал: сказал жене, где взять яд и что надо делать. Последнее время она постоянно пребывала в каком-то замешательстве. Они оставались наедине в его камере не более минуты, когда это произошло. Миссис Казалис принесла мужу яд, и оба одновременно приняли его. Яд был быстродействующим, — когда отперли камеру, они уже корчились в судорогах и умерли через шесть минут. Это случилось так быстро, что адвокат Казалиса, который стоял...

Эллери чудилось, что голос отца тает в небесах. Он напрягал слух, стараясь разобрать хоть что-нибудь. Ему казалось, будто нечто неопределенное, бывшее, как Эллери осознал только теперь, частью его самого, уносится вдаль со скоростью света, и он бессилен это удержать.

— Герр Квин! Мистер Квин!

Добрый старый Зелигман все понимает. Поэтому его голос звучит так взволнованно...

— Эллери, ты у телефона? Ты слышишь меня?

Чей-то голос отозвался: «Я скоро вернусь. До свидания», и кто-то положил трубку. Эллери словно плавал в тумане. В ушах шумело, фрау Бауэр вбегала и выбегала, испуганное лицо профессора с глазами-кратерами, в которых кипела лава, маячило рядом... Открыв глаза, Эллери обнаружил себя лежащим на кожаной кушетке. Профессор Зелигман стоял над ним с бутылкой коньяка в одном руке и с платком, которым осторожно вытирал лицо Эллери, в другой.

— Ничего страшного, — успокаивающе произнес старик. — Долгое утомительное путешествие, отсутствие сна, нервное возбуждение от нашего разговора, шок, вызванный сообщением вашего отца... Расслабьтесь, мистер Квин. Откиньтесь на подушку и ни о чем не думайте. Закройте глаза.

Эллери откинулся на подушку, перестал думать и закрыл глаза, но тут же открыл их снова и сказал:

— Нет.

— Вы хотите сообщить мне что-то еще?

Какой у этого старика сильный и ободряющий голос!

— Я снова опоздал. — Эллери услышал собственный голос, звучащий непривычно эмоционально. — Я убил Казалиса так же, как убил Говарда Ван Хорна. Если бы я проверил алиби Казалиса на время всех девяти убийств вместо того, чтобы почивать на своих жалких лаврах, он был бы сейчас жив. Вы понимаете, профессор Зелигман? Я снова опоздал!

— У кого теперь невроз, mein Herr? — Голос старика был уже не мягким, а строгим, но по-прежнему успокаивающим.

— После дела Ван Хорна я поклялся, что больше никогда не буду играть с человеческой жизнью. Но я нарушил клятву и сейчас сижу на могиле своей второй жертвы. Откуда мне знать, скольких еще невинных постигла из-за меня такая же участь? А я еще рассуждаю о чьей-то мании величия! В течение своей долгой и блистательной карьеры я потворствовал собственной паранойе — учил закону юристов, химии химиков, баллистике баллистических экспертов, дактилоскопии людей, чьей профессией было изучение отпечатков пальцев. Я высказывал безапелляционные суждения по поводу расследования преступлений полицейским офицерам с тридцатилетним стажем, уверенно занимался психоанализом перед квалифицированными психиатрами. Я напускал на себя наполеоновский вид, как привратник в мужском туалете. И все это время я неистовствовал среди невинных, словно архангел Гавриил на пирушке.