Анатолий Безуглов - Рассказы и повести

– Когда будет слушаться дело? – спросил я.

– Через месяц.

Месяц… Тридцать дней. Что они могут изменить? Будем думать о худшем: Белоус не возьмет своего заявления назад. Отложить позор еще на месяц? Бессмысленно. Если даже супруги и помирятся, в глазах руководства областной прокуратуры и обкома партии я останусь в том же качестве…

Вспомнил слова Егора Исаевича: «Бейся до последнего, если чувствуешь правоту».

Мне дан месяц.

– Что они из себя хоть представляют, супруги Белоус?– спросил я у Авдеева.

– Он – шофер «скорой помощи», она – бармен в ресторане «Россия».

Мария Петровна – бармен?… Впрочем, имело ли это значение? Никакого. И все же это обстоятельство меня покоробило. Может быть, мы испорчены книгами, устоявшимся мнением, но все-таки лучше, если бы она не работала в ресторане.

– Вы в курсе, когда вернется из Москвы Степан Герасимович? – поинтересовался я.

Мне хотелось спросить Зарубина прямо: может быть, действительно, положить на стол заявление и освободить его от неприятной обязанности копаться дальше в этой истории.

– Дня через четыре, не раньше… Кстати, Горелов не объявился в районе?

– Еще нет, отдыхает. А с другими вам удалось связаться? Они подтвердили мои слова?…

Оказалось, что проверка далеко не продвинулась. Неделю Авдеев действительно проболел. Его попытка связаться с Клоковым и Ажновым осталась пока безрезультатной. Но Владимир Харитонович обещал ускорить проверку…

Домой я возвращался, предупредив по телефону Дашу. Как бы там ни было, решил выдерживать свою линию по-прежнему. Она сухо сказала:

– Хорошо. Но встретить тебя не могу.

– Почему? – скорее для порядка спросил я.

– Тебя и так встретят, наверное.

– Не можешь, так не можешь… Купить ничего не надо?

– Спасибо, ничего.

Надеяться, казалось бы, не на что. И все же я позвонил. Зачем? Получить еще один щелчок?

В поезде у меня было скверное настроение. Правда, Авдеев вел себя вполне корректно. Но все же я почувствовал разницу между нашими прежними отношениями и теперешними. Со всей ясностью ощутил свое положение. Наверное, так чувствуют себя люди, попадающие ко мне в качестве просителей, ответчиков, свидетелей, подозреваемых или преступников.

За долгие годы прокурорской работы пришлось повидать много человеческого горя, несчастий, скандалов и неурядиц. К нам почти не идут с радостями. Одни ищут защиты от несправедливости, вторые хотят причинить неприятность другим, третьи попадают в беду по слабости своего характера или волею случая. Честные борются за свое достоинство, другие вдруг раскрывают перед тобой всю глубину своего падения, кто-то изворачивается вовсю, чтобы схитрить, прикинуться ангелом небесным. Есть такие, которые замыкаются, уходят в себя, стыдясь показать и хорошее, и плохое, что в них есть.

Понимал ли я всю меру ответственности за их судьбы? Вел ли я себя безупречно? Я старался припомнить какой-нибудь случай из своей практики, за который мне было бы неловко или стыдно. Может быть, грубой, непоправимой ошибки и не было. Но безупречным я себя назвать не мог.

Во время беседы с Авдеевым к нему позвонили. Разговор продолжался минут пять. Мне он показался незначительным. Может быть, в другое время я этого и не заметил бы. Но сейчас мои чувства были задеты. Беседа наша была настолько важна для меня, что любая невнимательность, пренебрежение оставляли болезненный след.

Теперь я понимал, как чувствует себя вызванный человек, если во время беседы или допроса я отвлекаюсь или занимаюсь посторонними разговорами… Для любого человека его горе – самое горькое… Ранимость обостряется во сто крат. Всегда ли мы, наделенные властью, думаем о том, что повестка, посланная накануне праздника или выходного дня, может испортить настроение человеку, его родным и близким? Или повестка, посланная на работу? Есть много любителей почесать языки на чужой счет. Вызов в милицию, прокуратуру, суд всегда настораживает…

Может быть, хорошо, что я испытываю на своей шкуре частицу всего этого. В дальнейшей практике пригодится. Если, конечно, останусь на прокурорской работе. Но вот останусь или нет – вопрос неясный. Скорее всего – попросят…

Не знаю, кто сказал, что человек ничему не учится на своих ошибках, потому что он каждый раз совершает новые. Не тот ли случай произошел со мной?

Из вагона я выходил чуть ли не самым последним: купе было в конце. И вдруг попал в нежные, теплые объятия. Меня встречала мать.

– Как я рад тебя видеть! – произнес растроганно. Она шмыгнула носом, вытерла глаза платочком и цепко ухватила меня под руку.

– Дашенька написала. А я и дня не смогла усидеть. Дома, Захарушка, обо всем и потолкуем.

Слава деликатно шел впереди, не мешая нашему разговору.

– Когда ты приехала?

– Нынче утром. Уговаривала ее поехать тебя встречать – ни в какую. Гордая… Постой, не так шибко. Не забудь, восьмой десяток разменяла.

– Ты у меня молодцом…

Для семидесяти одного года она и впрямь держалась отлично. Прямая, сухощавая, она сохранила прежнюю осанку. Ноги у нее побаливали, но мать жаловалась редко.

Из двух своих снох она питала особую нежность и привязанность к первой – Даше. Нужно сказать, Даша в долгу перед свекровью не оставалась. Приглашала переехать к нам. Но старушка считала, что ее младший сын еще нуждается в родительской опеке и наставлениях. Я был для нее образцом благоразумия, твердости и самостоятельности.

Приехала она не потому, что у меня неприятности. По ее понятиям, со мной ничего случиться не может. Мать приехала для того, чтобы примирить нас с Дашей. Это я понял с первых же слов, когда мы остались с ней на кухне.

– Не нравится мне Дашенька, ой как не нравится. Посмотри на нее: извелась вся, исхудала, слова спокойно не скажет, плачет…

– Даша не хочет меня понять.

– Уступи, сынок. Женское сердце чуткое. Мы с твоим отцом сорок лет с гаком прожили. Правда ли, нет ли, уступал всегда он, Петр. Потом уже я своим умом доходила, что виновата. Каялась. И нам обоим было хорошо.

– В чем уступить?– удивился я.

– Ну, скажи, что виноват, с кем не бывает…

– Не виноват я ни в чем.

– Виноват – не виноват, а покайся. Душа у меня разрывается, когда промеж вас вижу такое.

– Мама, вникни в смысл того, что ты говоришь! С моими-то сединами признаться в грехе, которого не совершал? И грех какой – за юбкой погнался… И потом, не могу я врать.

Мать вздохнула.

– Что же вы дальше делать будете? Так и жить соседями?

– Не знаю. Я всей душой, а она… Пойми, у меня действительно большие неприятности по службе…

– По службе – это перемелется. Разлад в доме – хуже всего.

– Вот именно! Я-то думал, Даша поддержит меня в трудную минуту. Получается наоборот. Из огня да в полымя. Если бы ты знала, как мне теперь худо. Каждый день иду на работу и думаю: может быть, в последний раз…

– Так плохо? – удивилась мать.

– Хуже некуда.

– Кто же тебя так подсидел?

– Сам не пойму.

– Я твоя мать. Слава богу, жизнь прожила, навидалась всякого. И хорошее, и плохое – все от людей… Помню, отец твой пострадал. Оклеветали, будто мы кулаки. Какие мы были кулаки? Одна корова, лошаденка, пара овец. Отец просидел под арестом две недели. Я тоже убивалась, думала, что все, не увижу боле своего Петра, не встречу его. Разобрались, отпустили… Чего только в жизни не бывает. Но держаться друг за дружку надо.

– Ты это Даше скажи.

– Говорила. Мы давеча с ней посидели, все вспомнили… Обидел ты ее крепко, сдается мне.

– Ну вот что, мама,– сказал я, видя бесполезность нашего разговора.– Время позднее, пора ложиться спать. Утро, как говорится, вечера мудренее. Поживи у нас, приглядись. Сама во всем разберешься.

Наутро мать встала чуть свет, захлопотала на кухне. Проводила Дашу, сидела со мной, пока я завтракал.

Мне было приятно, что рядом находилась родная живая душа, которая безоговорочно верила мне и болела за меня бескорыстно и преданно…

По дороге на работу Слава сказал:

– Крепкая еще у вас мамаша, Захар Петрович, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Иногда думаю: если мы доживем до такого возраста, какие будем?

– Дожить бы,– вздохнул я.

– Это верно. Спокойствия мало. Особенно честным людям,– философски заметил шофер. В его тоне я уловил нотки сочувствия. Раньше такого не замечалось. Да, видимо, слухи обо мне доползли уже до Зорянска…

На работе, как мне показалось, сотрудники нашей прокуратуры вели себя не так, как обычно. Это особенно бросилось в глаза, когда я зашел к следователям. Их голоса я слышал, подходя к двери. При моем появлении воцарилось неловкое молчание. Все уткнулись в бумаги.

Я иногда задавался вопросом, как относятся ко мне подчиненные? Как бы хотелось знать, что они думают обо мне. Увы, это невозможно. И самолюбие мое страдало. Метался из одной крайности в другую. То казалось, они встанут горой за своего прокурора, если его вдруг снимут с работы, будут требовать, писать письма, чтобы восстановили. В периоды пессимистического настроения я представлял, как они будут радоваться и облегченно вздыхать. Не все, конечно. За кого я мог поручиться – за секретаря Веронику Савельевну. Она преданна до конца. Как была преданна своему предшественнику. Я с грустью подумал, что эта преданность, наверное, по должности…