Федор Московцев - M&D

Глядя вдаль, на реку, Андрей продолжил:

– Мы с тобой сколько знакомы – два месяца уже, и у меня всегда было такое ощущение, будто я что-то у тебя отбираю, что-то святое. Ведь любят только раз в жизни, как наши родители. Это не так просто – взять и полюбить. В нашей ситуации особенно сложно именно тебе. Недаром сказано: первый, кто откроет лицо невесты, становится ей близким.

– Меня это не волнует – совсем, ни в голове, ни в сердце.

Они посмотрели друг на друга с пониманием того, что это глубоко не так. И продолжили разговор. Он оттягивал развязку, наступление которой желал всё сильнее и сильнее, она его убеждала, хотя уже чувствовала, что просто подыгрывает. Говорили приглушённо, и от этого каждое слово приобретало особое значение.

– … Андрей, мой любимый Андрей! Ты не берёшь часть меня. Я так хочу, это мой выбор. Я буду любить тебя тихо-тихо – так, что никто не заметит.

Он окинул взглядом здание – от первого этажа до шестнадцатого. Половина кардиоцентра тут живёт. Если кто-то что-то пропустит, и не узнает о перемещениях своих соседей, то сможет справиться у консьержа и получить исчерпывающую информацию.

– «Тихо любить» говоришь… Но так не бывает. И это, твоя мама – я за тебя отвечаю перед ней.

Она словно ждала эти слова.

– У моей мамы какие-то сложности с тобой, а не со мной. За меня не волнуйся.

Андрей немного опешил от такой постановки вопроса.

– Но мне от этого не легче.

– Необязательно об этом всё время думать. Зачем впутывать в наши отношения кого-то третьего?!

– Опять же Таня – «тихая любовь». Когда мы выйдем из этого подъезда…

– Для начала туда нужно зайти, – нетерпеливо перебила она.

– …мы будем уже не те, что сейчас. В одном арабском стихотворении говорится, что мужчина – это молоко, а женщина – сахар. Когда они соединяются, молоко растворяет сахар. Нет уже прежних соединений, есть сладкое молоко.

Она сделала восхищенное лицо и ответила абсолютно серьёзно:

– Ты такой глубокий, такой начитанный.

Конец словесной игры уже был близок. Им надоело разговаривать.

– Хорошо, – сказал Андрей, повеселев, – будем смотреть на это с хорошей стороны. Ты, наверное, заметила, что я еле сдерживаюсь, глядя на тебя. Понимаешь, что тебе придётся выдержать?! Слышала когда-нибудь такое слово – «хардкор»?

Она потупила взгляд с прелестной стыдливостью:

– Я справлюсь.

Серо-зеленые её глаза, обладающие даром стольких превращений, то жестокие, то бесстыдные, то смеющиеся, – эти ясные глаза Андрей видел перед собой даже когда она на него не смотрела, и с отчетливостью будущего воспоминания знал, что взгляд её всегда будет следить за ним. Прежняя печаль посетила его; печаль была в воздухе, и прозрачные её волны проплывали над ним, над Таней, вдоль её ног и груди; и печаль выходила из Таниного рта невидимым дыханием. Зеленый цвет представился вдруг ему выражением какой-то постигнутой тайны – и постижение было светлым и внезапным и точно застыло, не успев высказать всё до конца; точно это усилие чьего-то духа вдруг остановилось и умерло – и вместо него возник зеленый фон. Потом он вдруг превратился в серо-зеленый, как будто усилие ещё не кончилось и зеленый цвет, посерев, нашёл в себе неожиданный, матово-грустный оттенок, странно соответствующий чувству Андрея и имеющий отношение именно к этим двум девушкам – Кате и Тане. Их постигла одна и та же судьба, одно и то же наказание – он. Как говорила Катя – «самый несерьёзный человек на свете». На мгновение показалось, вот-вот он соединит этот сегодняшний день, слова сегодняшней девушки, целовавшей его, с тем ушедшим временем, вдруг поймёт тайный ход своей жизни и увидит то, что не дано увидеть – глубину своего собственного сердца, ту, где решается судьба.

Он почувствовал, как затуманилась его голова и что уже не он, кто-то другой, которого он знал и не знал, никогда не колеблющийся, руководит его поступками.

Резким движением Андрей вытащил ключ из замка зажигания, взялся за дверную ручку:

– Так, всё, пойдём!

Они вышли из машины и направились к подъезду.

День склонялся к вечеру; осеннее солнце печально отражалось на стенах домов, умирающими лучами озаряло город. Во двор дома номер семь по улице Гагарина въехалл черный Лэнд Крузер. Сразу увидев желтую «Волгу» возле первого подъезда, Юрий сказал:

– Он здесь.

Правая рука Егора инстинктивно потянулась к кобуре. Юрий остановил машину возле «Волги», двери джипа тотчас открылись, и четверо мужчин бросились к подъезду.

– Три-шесть-девять! – крикнул Юрий.

Это был код замка. Сергей открыл дверь и первым забежал в подъезд. Оказавшись внутри, они услышали, как кто-то на верхних этажах громко кричит: «Таня! Таня!», и отчаянно молотит чем-то тяжелым о железную дверь.

– Сейчас тебе будет Таня, – зловеще прошептал Юрий, тихонько прикрывая дверь подъезда.

Они стали подниматься по лестнице – Сергей, рядом с ним Егор, следом Тарас, последним шёл Юрий.

Никита Морозко шумел так громко, что не услышал, как они поднялись на четвертый этаж. Охотников и жертву отделял лестничный пролёт. Никита без устали стучал рукояткой пистолета о дверь и орал истошным голосом, сравнимым с воплем сатаны: «Таня! Таня! Таня!»

Он уловил краем глаза шевеление, и тут же обернулся, перехватывая пистолет. Егор выстрелил, но и Никита успел, два выстрела прозвучали одновременно. Сергея отбросило назад, и его подхватил Тарас. Егор выстрелил во второй раз.

– Ёб твою мать, ты упади хотя бы для приличия! – вырвалось у него.

Никита, выронив пистолет, стоял, покачиваясь, с простреленным правым плечом и правой кистью. Кровь струйками стекала с неё на пол. Внезапно он бросился на Егора, успевшего дойти до середины пролёта, но тот моментально нажал на курок. Пуля пробила правое бедро Никиты. Всё ещё оставаясь на лестничной площадке, он стоял, полусогнувшись, прислонившись к стене, и улыбался какой-то скверной, дьявольской улыбкой.

– Не, ну я первый раз вижу такого отморозка, по нему стреляют, а ему хоть бы хны, – держа Никиту на мушке, обратился Егор к Юрию. – Что с Серегой?

– Грудь, справа, розовая пена пошла, лёгкое пробито. Ничего, выживет парень, Тарас отвезёт его в больницу.

Говоря это, Юрий медленно поднимался, ступенька за ступенькой, также держа в поле прицела Никиту:

– Ну-ка, присядь!

И нажал на спуск. Пуля пробила левое колено. Никита как бы нехотя сполз по стене и опустился в лужу крови.

– Ладно, маэстро, я откланяюсь потихоньку, – засуетился Егор. – Жаль, не досмотрю ваше представление.

– Мне, собсно, и находиться тут не положено, – сказал он, спустившись на один этаж.

Никита сидел прислонившись к стене, и, глядя на его лицо, никто бы не подумал, что у него проблемы:

– Ладно, легаш, сдаюсь. Вези меня в больницу, видишь, ранен я.

Юрий, выбирая мишень для следующего выстрела, наконец, решился. Левое плечо Никиты окрасилось в алый цвет. Сам он посинел и стал почти прозрачен в своей бледности. Но он молчал, страдание его было величаво-тихое – ни криков, ни мук, всё сдержанно, сжато, лаконично.

– Кончай прикалываться кончай! – едва слышно прошептал Никита. – Ты ж не будешь мочить меня, тогда какого хера!

– А с чего ты взял, что я не собираюсь тебя мочить? – присев на корточки, со свирепой ласковостью спросил Юрий. – За этим мы сюда пришли.

От его тона, а также от стального взгляда тёмно-серых глаз, Никита застонал и вжался в стену, как бы стараясь просочиться сквозь неё.

– Ты ж не будешь убивать меня – не положено там, гуманность, кишка тонка, все дела.

Юрий раскатисто расхохотался:

– Я много слышал некорректных высказываний в свой адрес, но твоё – самое нелепое. А знаешь, почему он меня так назвал – маэстро? А?

Упавшая набок голова Никиты, мужественная и нежная, в этот момент была замечательной натурой для написания картины. Прекрасный срезанный цветок.

– Ну ты же знаешь художника по имени Рубенс, – торопливо продолжил Юрий, чувствуя, что и без контрольного выстрела разговаривать вскорости будет не с кем. – Все его знают, даже такие отморозки, как ты. Так вот, его картины – это результат коллективного труда. Подёнщики, подмастерья разные, одним словом – таджики, гнали холст, а Рубенс наносил завершающие мазки, без которых картина была не картина, а сырой материал. Понимаешь, о чём я толкую?

Никита уже ничего не понимал. Мозг его умирал от потери крови. Лицо как будто улыбалось – углы губ приподнялись, глаза слегка прищурены. Худые щёки, немного оттопыренные, полные бледные губы, высокий, без единой морщинки, лоб, казалось, принадлежали не взрослому человеку, даже не подростку, а ребенку.

Юрий продолжил:

– А ещё я счастливчик. Столько народу сейчас мечтает пустить тебе пулю между глаз, а сделаю это я. Приз – мой!

Юрий вынул телефон, набрал номер, прислонил трубку к уху. Потом встал, шагнул влево, чтоб оказаться напротив двери.