Джереми Камерон - Убили Винни

И тут я заявляю:

— А в постели-то он как? Ничего?

Я это в школе слышал, хотел блеснуть. Мама шутку не оценила, дала мне по уху, и на том разговор окончился.

Он, конечно, тоже женатый был, пристрастился по ночам видик смотреть. Потом жена его выперла: надо думать, ей на мебель пялиться было интереснее, чем с ним беседы вести. По воскресеньям он таскал своих детей на прогулки вдоль канала. Как уж они там развлекались, не знаю. Может, деревья считали.

Нам он никогда не нравился.

Короче говоря, где-то через год мать нас опять собирает:

— Ники, Шарон, нам надо серьезно поговорить.

И пауза. Шарон уже зевает, типа давай скорей, сейчас фильм будет.

— Вам бы хотелось, чтобы у вас был новый папа?

Мы:

— Новый? А выбрать можно?

С тех пор как Козлина стал на ночь оставаться, мы уже догадывались, к чему дело идет, но я надеялся, что, может, кто нормальный достанется, на видаке не повернутый.

— Мы с Генри хотим оформить наши отношения.

Шарон:

— Ну и на здоровье!

На самом деле она переживала, только не показывала. Мы с ней если и говорили об этом, то только о том, чем они там в постели занимаются. Шарон говорила, что ее от одной мысли блевать тянет.

А мать говорит:

— Но я же и о вас думаю. У нас семья будет.

— У нас и так есть.

— У него ноги пахнут. Он мартини пьет. Он окурки в тарелку бросает. Сядет видак смотреть и храпит!

Мама, кстати, никогда не храпела, и отец тоже. И мартини у нас никто не пил. Поэтому мы Козлину терпеть не могли: в субботу вечером напьется своего мартини, потом мать тоже. Потом слышим, как они в спальню крадутся.

В общем, расписались они, естественно, и стали мы жить дальше, только теперь еще Козлина перед глазами мелькал.

Когда Шарон было лет тринадцать, он начал к ней подкатывать. Матери она ничего не говорила. Даже мне не сразу сказала, так что он и дальше продолжал, пока мать на работе. Потом только призналась, что он хочет с ней переспать, а она его близко к себе не подпускает.

Ну вот, я его как-то в пятницу и встретил у фабрики. Надо, говорю, потолковать с глазу на глаз. Тот сразу щеки надул: типа мужской разговор. Завел я его в переулок и брызнул в морду из баллончика. Он упал, по земле катается, а я ему штаны спустил и кой-чего туда вылил.

Что — сам не знаю. Намешал всего, что в кабинете химии нашел. Я ради этого первый раз за год на естествознание сходил, соорудил там какой-то растворчик веселенького цвета. Козлина в итоге на две недели растворился: его, когда нашли, сразу в больницу отправили.

Матери он сказал, что его ограбить хотели. Нормальные грабители пошли, да? Все больше членами интересуются. Она ему как бы поверила. У него там ожог был жуткий, мать говорила, всех цветов радуги. И по виду тоже радуга — концом вниз. Козлина остатки ватой обернул и больше Шарон не домогался. И матери, надо думать, тоже.

Так что у Шарон все было нормально: первый раз в шестнадцать лет, на свой день рождения. Она все сама сделала. В смысле не сама, конечно, но Козлина там не участвовал.

Она заявляла, что специально ждет, пока уже по закону будет можно. Никто не верил, конечно, но кому какое дело.

Скандал был тот еще. Мать ведь хотела, чтобы Шарон в колледж пошла компьютеры изучать. Теперь-то уж какие компьютеры… Козлина тоже влез, недоволен он, видите ли. Мол, с компьютером она бы всегда пристроилась, а теперь…

Шарон ему:

— Ты вообще нос не суй, ты мне не отец.

Мать:

— Нос ей помешал! О других местах надо было думать!

Дело было в воскресенье утром, за завтраком. По телевизору мультики шли.

Шарон тест еще в субботу сделала, только матери не сказала: хотела еще в тот день на вечеринку сходить. Это был уже второй тест, первому она не поверила, потому что начала пить противозачаточные. Только она, как первую таблетку выпила, решила, что теперь все, дальше всю жизнь без проблем. Ошибочка вышла.

И вот сидим мы все в воскресенье, завтракаем, у Шарон сушняк. Курим, кофе пьем, мультяшки смотрим. Потом она прислонилась к плите и говорит:

— У меня ребенок будет.

Мать чашку уронила, кофе ей на ногу пролился. Обварилась, тапки испачкала.

— Какой?

Неумный вопрос, конечно, но, видно, ей это первое в голову пришло.

— Черный. А ты думала какой? Зеленый? Хорошо хоть не валлиец.

(Козлина был валлиец.)

Мать побелела и села, а Козлина, наоборот, встал. Мать спрашивает:

— Что ты сказала?

— Что слышала.

— Проверялась?

— Да.

— Господи.

— «Господи» тут ни при чем.

— Кто это? Я ему бошку оторву!

Козлина говорит:

— Скорей уж член.

Шарон ему:

— Ты за своим следи!

На эту тему особенно нельзя было распространяться: мама про тот случай так и не узнала.

— Срок какой?

— Три месяца.

А Козлина все никак не уймется:

— И что же ты, рожать собираешься?

— Да неужели, урод! Я же никому, кроме ребенка, тут не нужна!

— А с ребенком, думаешь, нужна будешь? — Мать заплакала. — Я думала, ты компьютерами будешь заниматься, стюардессой станешь.

— Так я и стану.

— Щас! Я не буду тут с ребенком сидеть, пока ты там прохлаждаешься!

— Да не нужны мне твои компьютеры, я хочу, чтобы меня любили!

Козлина говорит:

— Мы тебя все любим.

— Ага, знаю я, как ты меня любишь! Тут никто никого не любит. Как отец ушел, у нас вообще не семья, а морг какой-то!

Мать:

— Вспомнила! С тех пор сто лет прошло!

— Да вы тут отмороженные все, у вас вообще ничего в жизни нет и не будет!

Ну и пошло. Компьютеры, дети — в общем, дурдом. Я вышел покурить спокойно. Потом слышу: дверь хлопнула — это Козлина ушел. Потом слезы, всхлипы, прихожу, а они там обнявшись рыдают, типа женские дела. Потом еще дня два было напряженно, а дальше пошло по-старому, только Шарон стала округляться.

Родила она в сентябре, сразу, как услышала, что прошла экзамены в школе. У нее день рождения двадцать седьмого декабря, только мне сдается, что Кевин ей его на Рождество заделал.

Потом я стал встречаться с Келли. И ребенка с ней родил: надо, думаю, и мне попробовать. Она мне и не сказала, что беременная, потом вдруг раз — и готово. Якобы от меня. Может, и от меня, не знаю. Но я всегда говорю: детьми должна женщина заниматься.

Хотя, вообще, нормально: пацан у меня хороший, только вот балует она его. Он только меня слушается. Как я ушел — все, хулиганить начинает. Скоро уже в футболян гонять начнет, магнитолы из машин воровать. Ладно, шучу. Нейрохирургом будет.

Под ребенка ей квартиру дали, я к ней туда переехал. Обои старые ободрал, новые поклеил. Мебель нам кой-какую выдали, плиту, ковра кусок. А занавески и белье постельное сам своровал: от государства теперь не дождешься. Занавески красть — дело муторное: надо же размер знать, просто так — набрал под мышку и ушел — не годится. В субботу, значит, после обеда сходил в оптовый, выбрал что нужно, потом ночью вернулся и спер. Джимми Фоли с фургоном помог.

Полгода жил с ней: то уходил, то приходил. Тут ведь за хорошее поведение досрочно не освобождают. С одной стороны, хорошо: когда надо, она всегда под боком, с другой, плохо: иногда ей надо, а тебе спать хочется. Опять же свобода ограничена: на несколько дней уходишь — сразу вопросы: куда идешь, зачем и прочее. Ну да, я ремонт делал, я все красил, но это же не значит, что я тут пожизненно прописался.

Потом она работу нашла. Оператор терминала: то ли в школе выучилась, то ли еще где-то. Зарплата хорошая. Она тут же Дэнни на меня перекинула — и вперед. Это, надо думать, мамаша ее намутила. Короче, ушла в восемь, вернулась в шесть. Я ему за это время четыре раза подгузник сменил, три раза покормил и десять раз на стену влез. Он и засыпал-то всего два раза. Нет, все нормально, я, в общем-то, домосед, только я люблю сам решать, когда мне что делать. Или когда в бар сходить. Дэнни-то у меня пока непьющий.

Хотя я с ребенком лучше управляюсь, чем она. Я с ним строже, он меня слушает. Но в общем, мне все это дело надоело, и я ей говорю:

— Я тоже буду работу искать.

Она:

— Ты? Кому ты нужен-то?

Хорошо там Дэнни был, а то я бы ей врезал.

Пошел в бар на Биллет, чтобы ее не видеть, выпил малость. Потом пошел нанял няньку из нашего квартала. У нее таких четверо. Деньги-то хорошие, только четыре засранца — это шестнадцать подгузников в день.

Дэнни меня любит, я ему всегда гостинцы приношу, когда могу. Я его не брошу, как меня отец бросил.

Я всем назначил в «Спортсмене» на Маркхаус. Сели наверху, там бар есть. Я там раньше на дискотеках девчонкам в туалете вставлял. Правда, на этот раз не до того было. За несколько дней со всеми связался, в понедельник в восемь все пришли.

Уэйн Сапсфорд пришел, как в участке отметился. Ему по правилам уже скоро надо домой было идти. Даррен Бордман — это который с рыбками, Шон Ловлесс, приятель школьный. Кевин Эллиотт был, который Шарон ребенка сделал. Элвис Литтлджон — по нему у нас все девки сохнут, Ленни Так на маленьком «лотосе», Марти Фишерман на «мерседесе», Дин Лонгмор. Каждый, чтобы сюда доехать, угнал по тачке на Квинс. Брендан Стритер был — этому удобно, напротив живет, Салим Батт — он, вообще, сейчас по компьютерам, но в субботу вечером любит молодость вспомнить. Потом еще подруги боевые: куда ж без них? Шарон я не взял: не хотел ее в это дело втягивать. Келли, ясное дело, тоже. Джули Сигрейв пришла — она вообще разборки любит. Шелли Розарио, она вечно за Элвисом бегает, потом Полетта Джеймс — она у нас спортсменка. Ничего, нормально бегает: она же меня еще тогда обогнала, когда на дюну лезли. Тина тоже явилась, хотя я отговаривал. Итого со мной пятнадцать человек.