Татьяна Степанова - Готическая коллекция

— Марта, я тебе все сейчас расскажу. Все. Тебе одной. Только выслушай меня! Не бойся, ну не бойся же меня. Чем хочешь поклянусь — я тебе ничего не сделаю. Я никогда, слышишь ты, никогда, ни при каких обстоятельствах, не причинил бы тебе зла. Как только я тебя впервые увидел.., помнишь? Ты не забыла ту нашу первую встречу? Взгляни на меня, ну! Не отворачивайся. Ты ведь не забыла, нет? Как только я тебя увидел, я понял — ты создана для меня и ты будешь со мной. Я не верил сначала. Марта. Я не смел в это даже поверить. Я боялся, а вдруг это обман, мираж? Я смотрел на тебя, встречался с тобой, разговаривал, гулял, спал с тобой, занимался любовью, но все равно никак не мог поверить, что… А потом я убедился. Я убедился, что это правда, ты слышишь? Я прочел это в твоих глазах. Когда ты смотрела на меня, когда рассказывала мне о себе, о своей жизни, о своем ребенке, о своих потерях, о страдании — я прочел это в твоих глазах. И они не лгали. Я понял, что только ты, одна ты сможешь все понять, если обстоятельства заставят меня рассказать тебе все. Если это произойдет, думал я, то ты, именно ты, Марта, будешь моей книгой, моим дневником, что примет на свои чистые, незапятнанные страницы всю мою боль, как и я.., ты слышишь меня, как и я пытался принять, понять и облегчить твою боль.

Катя услышала сдавленные всхлипы — Марта рыдала.

— Ну не плачь, не надо.., теперь ты сядешь. Вот так, — его голос дрожал, как струна. — И не будешь вырываться из моих рук. И успокоишься…

Рыдания не стихали, становились все громче.

— Ты успокоишься. И выслушаешь меня. Так получилось со мной, Марта, так получилось в моей жизни.

Как и в твоей. Мне пришлось перечеркнуть все разом.

И начать сначала, с нового листа. Но я не мог… Я должен был думать о будущем, я обязан был обезопасить себя от прошлого.

— Кто ты такой? Кто?! Как ты стал Сукноваловым?

Что ты сделал с ним, с ее братом? Убил? А ее ты тоже убил? За то, что она все узнала, догадалась? — Марту душили рыдания. — Господи, я же сразу, сразу должна была все понять… Какое у нее стало лицо там, в ресторане, когда она услышала твое имя, когда я вас познакомила…

— Но кто же знал, Марта! — Его голос снова начал наливаться гневом, истерикой и дрожью. — Откуда я знал, что эта шлюха, эта стерва — родная сестра того…

Марта, выслушай меня, пойми. Я сделал это не нарочно. Меня вынудили обстоятельства. Мне нужно было уехать, мне нужны были документы. А он, этот ее братец, — жалкий спившийся алкаш.., его даже никто не хватился там. Он жил один в этой их гребаной Риге, и я… Я рискнул, я должен был рисковать! А потом…

Потом, Марта, я жил здесь. Я работал дни и ночи, как каторжник, я много чего добился своим трудом. Я встретил тебя. Вспомни, ну вспомни же, как ты радовалась моим успехам, моим делам, моим планам. Я был счастлив, я был безумно счастлив близостью с тобой. Я думал — впереди у нас долгие годы счастья. И вот все обрушилось разом из-за того, что черт принес сюда к нам эту злую стерву с ее хахалем. Эту дрянь, оказавшуюся твоей подругой, догадавшуюся обо всем и посмевшую угрожать мне! Что было мне делать, Марта?

Я хотел спасти — не себя, нет. О себе я не думал, поверь мне. Я хотел спасти наше с тобой счастье, наш дом, спасти наши надежды, наш с тобой мир… Я не мог позволить ей, этой развратной шлюхе, открыть свой поганый рот и рассказать тебе правду, ту правду, которую она считала своей! Я чувствовал, Марта, да, я чувствовал, я читал по твоим глазам, что никогда не врут, я читал это уже потом, после… Ты всегда была умной. Ты могла догадаться. Вспомнить, задуматься, сопоставить факты и… И меня терзал страх — не за себя, опять же о себе я не думал. Я боялся за нас с тобой, страшился потерять тебя, утратить навеки. Я так хотел, чтобы мы поженились, чтобы как можно скорее уехали отсюда. И остались там навсегда. Понимаешь?

Там, где волей случая родился этот твой постный прохиндей — братец, там, где и ты могла родиться и жить, не зная забот. Там, где никто бы не совал носа в наши дела и не лез с вопросами о нашем прошлом. Потому что прошлое — это, Марта, никого, кроме нас, не касается, никого не колышет!

— А та девочка? — Марта спросила это очень тихо. — Ее это тоже не колышет? Больной ребенок…

Я тебе сама о ней все рассказала. Ты так жадно слушал, Гриша… Боже, я даже сейчас помню твое лицо, как ты слушал. Я так торопилась все рассказать тебе, потому что испугалась, как дура… Торопилась поделиться, переложить, как прежде, свой страх, свою боль на эти могучие, надежные плечи.

— Марта, родная моя!

— О, как ты жадно меня слушал. И смекал, да? Ты снова испугался за нас, да? И сразу же заторопился ехать, заторопился по делам… Помнишь, еще не успел забыть? Позавчера днем?

— Ну да, да! Но что мне оставалось? Девчонка шлялась по берегу. Клянусь, я бы пальцем до нее не дотронулся. Я даже не видел ее.., там не видел… А она подглядывала, шпионила, эта маленькая сучка! Марта, не смей на меня так смотреть! Слышишь, прекрати, не смей! Ты не смеешь меня осуждать за ее смерть. Ты! Да ты же сама… Да, я утопил эту психованную сучку, чтобы она больше не вякала о том, чего все равно не могла понять своими недоразвитыми мозгами. Да, я ее убил, потому что у меня не было выбора. А ты? Ты убила свое родное дитя.., ты.., ты его прикончила вместе с этим своим ублюдком-спасателем!

— Зачем тебе нужны были новые документы? — Голос Марты был тихим и прерывистым, словно ей мешало говорить удушье. — Зачем тебе потребовалось менять имя, бежать?

Катя медленно, очень медленно двинулась вперед.

Так. Они в спальне за дверью. Он с ней. И у него наверняка какое-то оружие. Но до тех пор, пока не откроешь дверь, не увидишь ни ножа, ни пистолета. Ни кастета, ни топора. Впрочем, топор в руках маньяка — это только когда крутят очень, очень, очень страшное кино. А здесь…

Сиреневый ковер под ногами был мягким и пружинил, как мох, скрадывая звук шагов. Катя безнадежно оглядела холл — вазы на столиках, лампы, свечи. Нет даже камина — ни кочерги, ни тяжелых щипцов для дров. Тяжелых, увесистых. Марта швырнула в него цветочным горшком с пунцовым бальзамином. Грозное оружие, слону — дробина… А тут и цветов-то нет…

На светло-лиловом диване среди подушек что-то темнело. Какой-то предмет.

— От кого ты бежал? Ответь! Что ты натворил там такого, что пришлось убегать и менять имя? — Марта, еле справляясь с удушьем, спрашивала, спрашивала.

Катя нагнулась — на диване лежала телефонная трубка. Она подняла ее, включила, не веря ни во что: провода обрезаны или оборваны. Ведь так, именно так всегда и бывает, когда крутят очень, очень страшное кино и вот такие истории идут к развязке…

В трубке запульсировали гудки. Телефон работал.

Как ни в чем не бывало.

— От кого ты скрывался, что ты натворил?! — Марта уже кричала. И в голосе ее теперь звенело бешенство. Не отчаяние, не страх, не боль, а бешенство, ярость оскорбленной, раненной в самое сердце женщины, матери. — Что ты сделал там, откуда бежал? Отвечай мне! Кого ты убил там?!

— Замолчи!

Катя набрала номер. Ей почти сразу же ответили.

Так было странно слышать тот голос в трубке и этот за дверью:

— Замолчи! Тварь! Замолчи!

— Кого ты прикончил там? И сбежал сюда? А потом начал и тут резать, калечить, терзать, убивать!

— Замолчи!

Сукновалов взревел, Марта захрипела. Катя ринулась вперед и распахнула дверь. В руке ее была только телефонная трубка. Телефон работал, и на том конце еще не дали отбой.

Они были на кровати. Сукновалов повалил Марту навзничь, придавил всей тяжестью своего грузного тела и бешено, остервенело тряс ее за плечи, повторяя:

«Замолчи! Замолчи!» Голова Марты моталась из стороны в сторону, она судорожно цеплялась за смятое шелковое покрывало, пытаясь вырваться.

— Отпусти ее! — крикнула Катя.

Он обернулся. Так стремительно, словно его ударили.

— Я все слышала. — Катя чувствовала, что ее язык примерзает к губам под его взглядом. — Мы.., мы с Мартой условились… Я все время была тут за дверью…

Вы не смеете больше… Я вызвала милицию. Они едут сюда… Они слышали все до последнего слова… Слышат сейчас. — Катя бросила трубку на постель.

В спальне было тихо, из трубки доносился тревожный и какой-то механический, неживой голос, точно говорил робот: «Алло, вы слушаете меня? Опергруппа выехала, алло! Оставайтесь на месте… Опергруппа выехала…»

Сукновалов отшвырнул Марту, спрыгнул с кровати…

— Григорий Петрович… — Катя, чтобы не пятиться, чтобы только не пятиться от него, влипла, впечаталась спиной в дверной косяк. Страха не было, нет. Бояться уже было нечего — он стоял перед ней. Было только очень холодно. И еще как-то пусто — словно уж все равно. — Григорий Петрович…

Он был безоружным. В руках у него, так же как и у Кати, как и у Марты, не было ничего — ни пистолета, ни ножа. Может быть, он просто не успел их достать?

Или не хотел пачкать кровью это шелковое покрывало, этот сиреневый ковер, не хотел осквернять этот дом, что выстроил по своему желанию, своими руками?