Алла Полянская - Прогулки по чужим ночам

На ее лице красуется здоровенный фингал. Она пыталась замаскировать его толстым слоем тонального крема, но безуспешно. Что ж, такая у проституток работа.

— Холодно сегодня. — Ирка смотрит на меня пустым взглядом. — Есть чего пожевать?

— Вот, печенья купила и конфет, будешь? И не холодно вовсе, по крайней мере не очень.

— Так то если идти, не сильно, а если стоять, то до костей пробирает. Ой, вкуснотища какая! Хорошо зарабатываешь, как я погляжу. Как там Рыжий поживает?

— Спит, со смены пришел.

— О как! Так вы вместе живете?

— Бывает, что вместе, бывает, отдельно. Ладно, пойду я.

— Слушай, Лизка, одолжи немного денег. Надо кое-что купить, а Жорка все забрал, сволочь.

— Бери.

— Я отдам, Лизка, отдам, правда!

— Не надо. Знаешь ведь, что не возьму... бросила бы ты все это, пропадешь совсем. Кто тебя так разукрасил?

— Деберц, придурок. Брали нас на сауну позавчера. Ну, сначала ничего, а потом позвонили ему на сотовый, он слушал-слушал и как зарычит: «Как это — сбежал? Откуда сбежал, из машины? А вы куда смотрели?!» Ну, и поехало... Он же псих, а злость вымещает на тех, кто рядом. Мужики сразу смекнули и попрятались, а я не успела... вот он меня и приложил. Счастье еще, что сразу в бассейн полетела, фингал — это ерунда, а мог и убить, что ему, психу...

— Брось это, Ир.

— И куда идти? Полы мыть? Хорошо тебе говорить «брось», когда ты вон — врач и Рыжий тоже, а я...

— А когда мы тебя уговаривали — учись, ты что отвечала? Я напомню. Цитирую дословно: «Я свою молодость не собираюсь гробить над учебниками и скелетами». Ну и что, плодотворно молодость прошла? Ты довольна?

Иркино лицо резко побледнело, на щеках проступили красные пятна. Небольшая фигурка вытянулась в струну — сейчас начнет визжать. Совсем психованная, с детства.

— А ты пришла меня учить?! Ты...

Ее тряхнуло кашлем, она прижала к губам тряпку, потом сплюнула на асфальт. Я замираю в ужасе — на тротуаре кровь.

— Ирка!

— Недолго осталось. — Ее глаза пустые и застывшие. — Знаю, сама виновата, пенять не на кого. Молодая была, дура совсем. Ну да теперь что толковать... Вот только думаю иногда: вы же с Рыжим тоже были молодые, мы росли вместе, все пополам делили, и вам, как и мне, хотелось всего и сразу, а видишь как... Вы все правильно сделали, а я нет. И вас не послушала. Только за свою дурость заплатила уже сполна, ты особенно-то не старайся.

— Ирка, у тебя же туберкулез!

— Знаю. Может, полгода мне осталось, а то и меньше. Но ты знаешь, я рада, вот честное слово — рада! Почему я тогда вас не послушала? Дура, как есть дура!

— Ты у доктора была, идиотка?

— Никто мне уже не поможет, слышишь? Да я и не хочу, вот истинную правду говорю — не хочу. Такой грязи нагляделась, в такой грязи побывала, что больше видеть никого не могу, сама себе противна. Ты, Лизка, не представляешь даже, ты святая...

Но я уже не слышу ее, потому что мне страшно. Она умрет, умрет, и тогда... Я тоже виновата в том, что с ней произошло. И я, и Рыжий — мы оба виноваты, мы знали, что Ирка слабая, нужно было заставить ее, не отпускать... Слава богу, он не забыл дома сотовый.

— Рыжий, бери машину и езжай ко мне, я около Ирки.

— Что случилось?

— Скорее.

Надо отдать ему должное — он никогда не спорит со мной. Увидел Ирку — нахмурился, но до того момента, пока я не показала ему пятно на асфальте.

— Кретинка! Немедленно в машину! Лиза, ступай домой, тебе только контакта не хватало.

— Но...

— Я сказал, иди домой. Ирка, а ты в машину, сию секунду.

— Берете девочку — платите.

Мы оглядываемся на голос. Парень молодой, прыщавый и смуглый, акцент не оставляет сомнений в его принадлежности к «лицам кавказской национальности». Пес приблудный.

— Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову, пока можешь. — Рыжий в таком состоянии способен вытворить что угодно. — Надеюсь, ты русский язык достаточно хорошо понимаешь?

— Я тебе сейчас...

— А знает ли Деберц, что ты подсунул ему гнилой товар? — Я умею разговаривать с такими. — Или мне лично следует его поздравить?

— Что ты хочешь?

— Забудь о том, что ты видел эту женщину. Она у тебя больше не работает. И вали отсюда, пока мой приятель держит себя в руках.

Надо сказать, парню не пришлось повторять дважды.

Загудел мотор, Рыжий увез Ирку. Как она там говорила — Деберц ругался из-за того, что кто-то сбежал из машины? Ставлю сотню против одного, что речь шла о моем знакомце Андрее. Мир тесен, как корсет у толстухи. Надо же! Кстати, а кто такой этот Деберц? Впрочем, неважно.

Я очень рано помню себя. Первые мои воспоминания — большая спальня с рядами одинаковых кроваток, большие окна и неуютно холодный пол. Какие-то женщины в белых халатах моют полы, а около стен — стеллажи с игрушками и колючая вода в душевой. Запах кухни и хлорки в коридоре. Детский дом — вот это и есть мои первые воспоминания, и потом тоже.

Наверное, мне повезло немного больше, чем остальным — родившая меня женщина пожелала дать дочери имя и фамилию, так что по документам я — Элиза Игоревна Климковская. Если посмотреть на то, какие имена и фамилии дают другим детям из приютов, мне с этим тоже повезло невероятно. На мне не было этой печати казенности, брошенности, а имя Элиза странное, но «домашнее», такие имена дают только родители. Почему мать бросила меня? Я не знаю и по сей день, как и того, кто она такая.

Возможно, мне и в другом повезло — мне досталась светлая голова, неплохая внешность и бешеный характер, иначе я бы попала на панель, так же как Ирка, но об этом как-нибудь потом. Я знаю одно: с первой минуты моей жизни судьба баловала меня — насколько можно баловать брошенного ребенка. Сначала я попала в дом малютки, потом в другой, потом кочевала из интерната в интернат — я даже не заморачивалась запоминать их, потому что они все были одинаковые: серые, с запахом кухни, хлорки и клея. И одежда всегда была одинаковая — вылинявшие платьица, кем-то давно изношенные, сухое от крахмала белье, исцарапанная растоптанная обувь.

А еще у меня был Медвежонок. Я уже не помню, в каком именно приюте я его присвоила, но запомнила, как он стоял среди других игрушек, оранжевый пластмассовый медвежонок с круглыми, словно удивленными глазами. Эти глаза, какие-то беззащитные, тронули меня до глубины души, и я взяла его, а когда прозвучала команда: «Поставить игрушки на места!», я даже и не подумала выполнить ее. Воспитательница силком отбивала его у меня из рук, но после того уже никто не смел брать Медвежонка, я выдирала его у врагов, не жалея кулаков. В конечном итоге Медвежонка мне все-таки отдали в полное частнособственническое владение — когда переводили в другой приют. И тогда я поняла: если долго и упорно гнуть свою линию, то все получится.

Я почти не помню тех, с кем делила спальни, столовые и игровые комнаты, как не помню и лиц женщин в белых халатах. У меня была только я сама и Медвежонок. А потом появился Рыжий. Мне тогда исполнилась семь лет, и меня снова перевели в другое место. Я по сей день не понимаю, зачем меня так часто переводили из интерната в интернат, но что теперь об этом толковать? А когда мне было семь, меня перевезли в паршивую дыру под названием Березань. Я только пошла в первый класс, но меня все равно сорвали с насиженного места. Именно в Березани мне и повстречался Рыжий.

Березань — небольшой городок, в котором было несколько промышленных предприятий и столько же профтехучилищ, готовящих рабочих для этих предприятий. Интернат стоит в центре, недалеко от танка — конечно, как же без танка на постаменте, каждая приличная дыра должна комплектоваться танком, пушкой и самолетом. Все это — атрибуты именно города, а потому танк в Березани водружен на центральной (и единственной!) площади, пушка мирно упокоилась на набережной, а самолет оказался напротив универмага — огромный магазин, целых два этажа! В общем, все как у людей.

Меня привезли туда в октябре. На проспекте уже опадала кленовая листва, танк стыдливо прятался среди елок, интернат отсвечивал светло-зелеными свежевыкрашенными стенами. Четыре этажа, большие окна. Меня это не заинтересовало, интернат как интернат.

Какой-то мужчина ведет меня за руку, а в моей новой школьной сумке лежит все мое имущество: Медвежонок, пластмассовая голубая расческа, капроновые банты — белые и голубые, книжка «Немецкие народные сказки» с яркими картинками и коробочка с календариками и фантиками. Этот мужчина только что купил мне в магазине маленькие золотые сережки — уши мне пару месяцев назад проколола воспитательница, что подарила книжку, но те сережки были самые простые, а теперь у меня в ушах — блестящие новые с розовыми камешками. И зеркальце он мне купил — круглое, в красивой оправе. И эту сумку, и пенал для карандашей и ручек, и пупсика с одежками и кроваткой, я давно хотела такого. И он купил мне все это — не знаю почему.