Ярослав Зуев - Месть. Все включено

– Не знаю я, блин, никакого гребаного потепления! – Протасов распахнул бардачок. – Е-мое, пацаны?! Где мои капли, в натуре? Вовчик?! Ты, блин, закрысил?

– Я не брал, зема, – немедленно открестился Волына. – По-любому. Чтоб я сдох.

– Сдохнешь, – пообещал Протасов, потроша отделение для перчаток. – Ох, парилка. Долбанная на хрен жарища! Эдик, блин?! Ну, какого буя, в натуре, ты тачку без кондиционера взял?

– В Крыму природа у-у-уникальная, – тоном учителя сказал Армеец, пропуская упреки мимо ушей.

– Что ты мне баки заливаешь природой своей фиговой? – отмахнулся Валерий, и, согнувшись в три погибели, полез под сидение.

– Не достаю ни хрена! – пропыхтел Протасов через минуту. – Вовчик, а ну, сзади пошарь.

– Я шарю, зема.

– Да ни хрена ты не шаришь, мудозвон!

– Так что там с природой, Эдик? – спросил Протасов, занимавший место позади водителя. – Отчего это она в Крыму уникальная?

– Г-главная гряда Крымских г-гор, – начал Армеец, – как щит прикрывает п-побережье с севера. И хо-хотя полуостров располагается на полпути, образно говоря, ме-между Северным полюсом и э-экватором, его по-почвенно-климатические условия б-близки средиземноморским. То есть, с-субтропическим.

– Грамотный ты, штрих. – Протасов покончил с поисками, не добившись желаемых результатов. – Умный, блин, до жути. Красиво мозги компостируешь. А, Вован? Складно пацан тралялякает, в натуре?

– По-любому. Чистый профессор.

– Во-во, Склифосовский.

– Такому сказочнику на тюрьме лафа. По-любому. Всех делов: знай, письма на волю всему кагалу строчи, и будешь жить, как у Бога за пазухой.

– Однозначно. Под трафарет, блин.

– Ти-типун тебе на язык. – Сняв правую руку с баранки, Эдик покрутил у виска. – Кретин. Даже два кретина. Это по вам тюрьма плачет.

– Я в тюрьму не хочу, – отмахнулся Протасов. – Я там никого не знаю.

– Раньше так про армию шутили, – заметил Планшетов.

– А какая разница? – удивился Валерий. – Принципиальная, а? На зоне колючка. И в армии колючка. В армии жрачка фуфло. И на тюрьме баланда. Там шконки и там. Даром что койками называются. Там раз, два и в рожу. И там, значит, похоже.

– Ва-валерка с-стихами заговорил!

– А ты думал, е-мое!

– П-поэт.

– Такому поэту – говна карету, – сказал Вовчик. Протасов заиграл желваками.

– В тюрьме все-таки, хуже, – подумав, возразил Планшетов.

– Кому как, – сказал Протасов, решив поквитаться с Волыной позднее. – Помнишь, Эдик, своего соседа?

– Какого со-соседа?

– Дядю Гришу.

– Из П-припяти?

– Из Сан Тропе, умник.

– Это, который троих со-собутыльников вилкой за-заколол?

– Точно. Зимой. Как сейчас помню.

– Что за страшилка? – оживился Планшетов.

– Конкретная. Случай из жизни, – Протасов выдержал многозначительную паузу и только потом начал:

– Захожу я как-то перед занятиями к этому доходяге, – он добродушно толкнул Армейца в плечо, – в шестом, кажись, классе это было. Или в седьмом…

– Чтоб он школу не прогуливал, зема?

– Чтобы его по дороге ветром не унесло. В Беловежскую Пущу. Подхожу, значит, к подъезду… Гляжу – е-мое! Ментов – как грязи. Народу набежало – харкнуть некуда. Лягавые мечутся, звездами отсвечивают. А у Эдика под парадным – три жмура лежат.

– Эдик замочил? – не удержался Планшетов.

– Не перебивай старших, – строго сказал Протасов. – Троим, значит, уже ни хрена не надо, а четвертого менты в воронок суют. Синего, до потери пульса.

– Это и был м-мой со-сосед дядя Гриша, – пояснил Эдик как ни в чем не бывало. – Не-неплохой, между прочим, м-мужик. Ти-тихий.

– Ага, – подтвердил Протасов, – когда трезвый, в натуре. А как на грудь возьмет – огонь. Смерть мухам. Тушите свет, короче говоря.

– Он хотел з-завязать, – вступился за далекого дядю Гришу Армеец.

– А до завязки он разов пять на зону ходил. Если, бляха-муха, не семь.

– Он хо-хотел, – повторил Эдик. – В П-припять из Чернигова пе-перебрался. В столярке пристроился. Но его все равно нашли.

– Кто?

– С-старые дружки.

– Ага. Коллеги, блин, по работе. Вычислили, блин, и в гости, за отступными. Завалились к нему втроем…

– С-сначала они ми-мирно беседовали…

– Ага, блин. Спиртяки конкретно натренькались. Под завязку. Ну, и зацепились, по пьяни. А как до рук дошло, так дядя Гриша за заточку. И понеслась.

– Он их заточенной ло-ложкой зарезал.

– Троих кончил, как детей малых. Вытянул из парадного, в сугроб уложил. И обратно на кухню бухать.

– У-утром его, естественно, забрали, – добавил Армеец, – навсегда.

– Точно. С концами. И, пацаны, никто не прослезился. Однозначно вам говорю.

– Тю, блин, – фыркнул Волына презрительно. – Выколупал, ты, зема, мировой рекорд. Три трупака по пьяному делу.

– Ма-ма-мало?

– По-любому, Эдик. Вот был у нас в Цюрюпинске цирк. Жили у нас два брата. Такие кабаны, – Волына замешкался, подыскивая нечто стоящее для сравнения, – такие лоси здоровые… В общем, Валерке срать и срать.

– Это мне? – прищурился Протасов.

– По-любому, зема. Ты б им от силы в пуп дышал. Позвали тех братков как-то на свадьбу. В соседнее село.

– Ах, на свадьбу, – пробормотал Планшетов с пониманием, отражающим определенный жизненный опыт. По части свадеб.

И тут Эдик что есть силы нажал на педаль тормоза.

«Держитесь!», – хотел крикнуть он, но не успел. Душераздирающее сопрано в исполнении намертво заблокированных колес оборвалось сочным металлическим лязгом.

Е-мое! – завопил Протасов в полете к лобовому стеклу. Волына хрюкнул, тараня грудью переднее кресло, как единорог[104] ворота осажденного замка. Спинка лопнула под его весом, многократно перемноженным ускорением, но и сама не осталась в долгу, выбив плечо Вовчика из суставной сумки. Волына до крови прикусил язык, а история захватывающих похождений братков-богатырей на свадьбе так и осталась недосказанной и нам остается разве что предположить, что они там всех поголовно перебили.

Планшетова швырнуло в спину Армейцу, словно катапультирующегося военного пилота об фонарь, и только послужившее прокладкой сидение спасло Эдику позвоночник. Но и через спинку он ощутил колени Планшетова, показавшиеся ему бивнями взбесившегося африканского слона.

– Ух! – выдохнул Эдик. Ремни безопасности, которыми он, единственным в салоне, не пренебрег, сдавили грудную клетку клещами. Эдик повис в их синтетических объятиях, как обезьяна, которую душит анаконда. Отчаянным махом руки, больше рефлекторным, нежели осознанным, Армеец провернул рулевое колесо. Нос «Линкольна» отклонился к обочине, машину занесло, удар вышел по касательной. Затрещал, деформируясь, металл, посыпались стекла и «Линкольн» замер, борт в борт с перегородившим дорогу тяжелым грузовиком. За кормой грузовика висел прицеп. Среагируй Эдик на полсекунды позже, и массивная стальная сцепка прошлась бы по салону, как плуг по гнезду полевки. И никто бы, наверняка, не уцелел.

Охранник при входе в парадное Поришайло хотел подмигнуть Атасову, как старинному приятелю, уже подался из-за своей кабинки навстречу и обомлел, разглядев его причудливую одежду.

– А я уже думал, ты заболтил… – еще машинально проговорил он, потому что эти слова выпорхнули до того, как он сообразил, с монтером что-то не так. И, это еще мягко сказано…

– Заболтишь тут… – голосом третьеклассника-ябеды, которого однокашники только что на совесть отделали в туалете, сообщил Атасов. От видавшего виды бушлата он избавился у подъезда, швырнув полное блох рубище в цветочные грядки под окнами фешенебельных квартир, оставшись в одних спортивных штанах. В центр города с Воздухофлотского он добирался трамваем, а затем шел пешком и, если в раскачивающемся салоне чешской «Шкоды» ему даже уступили место, не из вежливости, естественно, просто вокруг Атасова как-то сам по себе образовывался вакуум, то в окрестностях Оперного театра и Золотых ворот пришлось передвигаться «огородами», чтобы ненароком не угодить в воронок. Хоть, он не слишком рисковал: стражи закона уже научились совмещать нелегкую службу по охране общественного порядка со стрижкой купонов, а много ли возьмешь с бомжа? Вваливаясь в подъезд элитного дома, Атасов тихо радовался, что утром разговорился с охранником, и теперь мог рассчитывать на некоторое понимание, что ли.

– П-лей мне только что наваляли! – сообщил Атасов чуть не плача. Его внешний вид свидетельствовал: ложью в данном случае и не пахнет.

– Кто?! – выдохнул охранник.

– Сопляки какие-то, – Атасов, для верности потер скулу, на которой красовался кровоподтек, оставленный на память застреленным им в квартире Правилова взломщиком. Теперь взломщика, вероятно, везли в городской морг, а кровоподтек саднил, нарывал и этим здорово доставал Атасову.

– Это когда случилось? – охранник целиком проглотил наживку.