Татьяна Степанова - Душа-потемки

Иногда с ним случались истерики, и он рыдал. По-настоящему рыдал, горевал, не притворялся. А она наблюдала – сидя в кресле или на козетке, поджав ноги. Или вот – на постели в съемной квартире в Крылатском. Они вместе договорились снять ее, чтобы хоть изредка, хоть ненадолго бывать вне поля зрения зорких очей Ольги Аркадьевны.

Мать Иннокентий вроде бы очень любил, «вроде бы» – это потому что… он так трепетал при малейших нотках недовольства в ее тоне, так нервничал, так боялся и одновременно тянулся к матери, мучительно ревнуя ее ко всем.

Василиса с самых первых дней замужества знала, что вышла за маменькиного сынка. За богатого маменькина сынка, которого мать по странной прихоти заставляет работать – делать дело, как она выражалась. И это, увы, у него не ахти как получается.

Что ж, ей повезло – так считали все ее прежние подруги, и постепенно от зависти они практически перестали с ней общаться, перестали звонить.

Наверное, ей повезло, везло же тем солдатам на фронтах Первой мировой, что выжили в газовых атаках…

Муж пытался изнасиловать ее, пока она спала.

Вот сейчас, на этой самой постели.

Пристроился сзади и причинил ей такую боль…

Отлично зная, что она ненавидит анальный секс, он тем не менее…

Она проснулась и ударила его по лицу – вместо «доброго утра», после бессонной ночи в клубе «Сохо» в сигаретном дыму.

Получай…

Штык тебе в брюхо, враг мой, муж мой…

– Дрянь!

– А ты извращенец! Пьяный извращенец!

– Куда ты, постой? Я люблю тебя!

Василиса, голая, спрыгнула с постели и побежала в ванную.

– Вот дря-я-я-янь!

В ванной Василиса заперлась, прислонилась к холодной кафельной стене. Он делает это, потому что знает. Да, да… вся эта их жестокая война, вся эта их долгая междоусобица… Просто Кешка знает, что она ему изменяет. Сейчас с Шеиным – его боссом. А до этого были другие – молодые, ровесники.

Кешка определенно знает все, это наверняка она ему сказала – мать, свекровь.

Встать под горячий душ и смыть это с себя.

– Васенька, ты там? Открой, ну пожалуйста… ну, я извиняюсь. Васенька… ну, я не знаю, как это вышло… ну прости… я себя полностью контролирую, даю слово, что такого никогда больше не повторится… Открой, я хочу к тебе. Я люблю тебя.

Я люблю тебя…

Из углов ванной начал появляться незримый горчичный газ. Газовая атака началась. Всем надеть противогазы.

Василиса включила воду на полную мощность.

– Да открой же ты! Дрянь! Шлюха… Открой мне дверь!

Удар!

Нет, дверь ему не сломать. Он тощий и хлипкий. Когда они познакомились, она обратила внимание, какая тонкая у него шея и какой огромный кадык. С тем, что он не красавец и не мачо, она смирилась сразу – серый какой-то, угловатый. Когда они только-только познакомились и начали встречаться, он смотрел на нее преданно, по-собачьи. Потом Василиса поняла причину – она кого-то напоминала ему, возможно, его первую, самую первую любовь.

Удар в дверь.

Ничего, это просто опять истерика с ним.

Обычно он тихий. Слишком даже тихий на людях и стеснительный (и это при таком-то мамочкином капитале). Но он редко когда говорит про деньги, даже с ней – со своей женой. И вообще он весь какой-то зажатый порой. Иногда Василисе даже кажется…

Удар в дверь.

Вот сейчас, например…

– Открой, слышишь? Я тебе ничего не сделаю, только открой мне!

Вот сейчас… когда голос его вот так звенит, как бритва… ей, Василисе, кажется, что он похож на маньяка.

Там, за этой дверью – с ножом, с топором.

Она открыла замок.

Иннокентий, завернутый в простыню, буквально упал, сверзся на нее – она подхватила его как ребенка. Лицо его мокро от слез.

– Васенька моя, ну прости, прости меня… люблю тебя очень…

Это… вот это всегда напоминало Василисе эпизоды «братания в окопах» Первой мировой.

– Я не резиновая кукла.

– Да, да, конечно, – он покрывал ее шею, лицо поцелуями.

– Я живой человек.

– Да, да, – он весь дрожал.

– И я так больше не могу, Кеша.

– Нет, нет, мы сможем, не говори так никогда.

Он обнял ее – Василиса видела тысячи раз, что именно так он обнимает мать.

Ей ничего не оставалось, как обнять его тоже.

Утро… то есть новый день – жаркий, июльский – они встретили в своей постели, куда вернулись из ванной, держа друг друга за руку, все друг другу простив, или нет – позабыв на время.

И не занимались сексом, просто лежали рядом, уставившись в потолок.

А потом у Иннокентия зазвонил мобильный, и по звонку Василиса поняла, что это Шеин Борис Маврикьевич – босс мужа, старинный приятель и компаньон свекрови и по совместительству галантный пожилой любовник Василисы.

Именно с ним Василиса забывала о своих домашних фронтах. О своей личной войне в тылу семьи Краузе.

В общем-то, конечно, это курьез и ничто иное, – так подумала Катя, покидая кабинет майора Бурлакова. Вполне годится для коллекции милицейских баек: «вселяющие ужас звуки», раздающиеся по ночам в пустом здании Замоскворецкого универмага.

Интересно, если это розыгрыш патрульных специально для Бурлакова, то…

Но они рапорты официальные написали. А за такие рапорты можно и неполное служебное схлопотать – за слишком пылкую фантазию или любовь к розыгрышам, это значение не имеет.

И потом сотрудники ЧОПа… И еще эта старушка – дочь маршала Сорокина, сама хлебнувшая лиха в годы репрессий.

Нет, тут что-то не так. На розыгрыш не похоже. Но случай типично для коллекции служебных историй «небывалое бывает».

Странно, что речь зашла именно о Замоскворецком универмаге. Что-то такое с ним связано… Катя на мгновение закрыла глаза. Да, вот… витрина – огромная, зеркальная, и она видит в ней свое отражение. Маленькая фигурка… Сколько лет ей тогда было? Четыре? Пять? Они идут с няней по улице. Няня крепко держит ее за руку, а мимо проезжает синий троллейбус. И витрина – такая большая витрина блестит как зеркало, и все, все в ней отражается: троллейбус, облака, прохожие и Катя. Нет, не вспомнить себя пятилетней никак. И лица там, в витрине, не разглядеть сейчас. Одни лишь смутные обрывки – жарко, это потому что пальтишко теплое, красное, а уже весна, конец марта. Ручьи текут по асфальту. Да, витрина Замоскворецкого универмага, и время действия весна. И буквы огромные над входом. Весна, ручьи, грачи прилетели… А то, другое, случилось зимой. В самый лютый мороз.

И няня весной появилась в их доме другая, родители работали, а в детсад Катя никогда не ходила, так же как и друг детства Сережка Мещерский, и второй друг детства Вадим Кравченко – муж теперешний и, возможно, скоро бывший. Домашние дети – так они и росли дома кто с бабушками и тетками, как Мещерский, кто с дедом, как Драгоценный, а кто с нянькой, приходящей поденно. Да, да, весной нянька появилась другая, а та, прежняя… Что же с ней стало?

Кате внезапно стало душно. Нет, и вспоминать это не нужно. К черту Замоскворецкий универмаг… Вот они с нянькой идут по улице мимо витрин, и ручьи текут по асфальту, и Катя все смотрит, смотрит на себя в эти витрины, как в зеркало. Может, с тех самых пор в ней и засела эта неистребимая привычка смотреть на себя во все отражающие поверхности – стекла припаркованных машин, мраморный цоколь…

Они гуляют с нянькой по Москве, а до этого долго ехали на троллейбусе. Вышли и медленно идут. А впереди двери – стеклянные распашные, – и они кажутся ужасно новыми на фоне коричневых стен и серых гранитных ступеней входа. Одна ступенька, две, три, и вдруг…

Катя вспомнила это ощущение, как она выдернула… нет, попыталась вырвать свою ладошку из руки няньки, которая вела ее вверх по ступенькам к дверям… к этим стеклянным распашным дверям Замоскворецкого универмага.

Нет, не пойду… не хочу… не пойду туда, нас там закроют!!!

Да что ты, девочка, что с тобой? Почему ты так кричишь? Чего ты боишься? Это же просто большой магазин. Замоскворецкий универмаг.

Катя открыла глаза. Все, все, все, все… Хватит, хватит. Почему же так страшно вдруг стало? Страшно… и еще какое-то чувство – докапываться до его сути нет сил, потому что станет только хуже. Вот здесь и сейчас – в тесном коридоре отдела вневедомственной охраны – станет только хуже и воздуха вообще не хватит – сердцу, легким…

– Эй!

Кто-то что-то сказал, спросил, окликнул…

– Эй, на палубе?

Катя оглянулась: в тесном коридоре она не одна. На банкетке расположился тот самый тип в черном костюме и белой рубашке без галстука. Длинный, средних лет, темноволосый.

– Все в порядке?

Голос у него… хороший голос, мужской, уверенный в себе. А в руках маленький блокнот и ручка. Что-то пишет, и выражение лица – сосредоточенное и задумчивое, а теперь вот… смотрит. И тогда тоже во время их перепалки с Мещерским тоже смотрел с любопытством.

Катя присела на банкетку – на дальний край. Сейчас посижу и пойду в паспортный, интересно, Мещерский ушел или все еще ждет?