Лев Портной - Акведук на миллион

— Господа! — обратился я к ним и указал на Шемлавского. — Григорий Александрович прославился во всех борделях от Санкт-Петербурга до Москвы как мастер пользоваться телескопом в жарком деле! Без телескопа у него, знаете ли, ничего не получается…

На лицах офицеров мелькнули глумливые улыбки, которые они все как один немедленно скрыли. Вероятно, Шемлавский иногда развлекал их своими частушками. И теперь новая интерпретация его пристрастия к телескопам развеселила их.

Сам же Григорий Александрович сначала побагровел, затем побелел, после чего прошипел:

— Извольте немедленно извиниться!

— Можете потребовать сатисфакции, — небрежно заявил я, повернулся, нашел взглядом старого знакомца и попросил: — Мыскин, будешь моим секундантом?

Вечером я отправил мосье Каню с очередным письмом к графине де ла Тровайола. Французишка вскоре вернулся и вернул мне письмо нераспечатанным. Новость, которую он привез, опечалила меня, хотя и была давно ожидаемой. Алессандрина покинула Санкт-Петербург.

Ранним утром, едва рассвело, я прибыл на Волково поле. Со странной отстраненностью наблюдал я за приготовлениями к поединку. Душевное оцепенение охватило меня, а виною послужила нелепая размолвка с Алессандриной. Приглашенный доктор, чьего имени я не потрудился запомнить, не спускал с меня грустных глаз и отчего-то почти не обращал внимания на Шемлавского. Щелкнули замки ящика с пистолетами: секунданты, передвигавшиеся как безликие тени, проверили оружие. Я не испытывал ни малейшего трепета, словно не мне угрожала смертельная опасность и не я рисковал через несколько минут расстаться с жизнью.

— Господа, не угодно ли вам примириться? — прозвучал традиционный вопрос.

— Я готов принять извинения, — откликнулся Шемлавский.

Нужно отдать ему должное, он сохранял завидное присутствие духа, оставался спокоен, хотя смертельная опасность в равной степени угрожала и ему.

— Сегодня я не в том настроении, — ответил я. — Будем стреляться.

По команде мы разошлись на указанное секундантами расстояние. Я повернулся, а Шемлавский уже целился в меня. Время замедлило свой бег. Я начал поднимать пистолет, одновременно поворачиваясь боком к сопернику. Грянул выстрел, словно железная птица пролетела мимо меня и, задев крылом, распорола рубашку на груди. Соперник опередил меня, и я чудом остался жив.

Я целился в него, но после выстрела приподнял пистолет, чтобы выстрелить в воздух. И вдруг раздался топот копыт.

— Стойте! Стойте! Прекратите дуэль! — послышался знакомый голос.

Подоспевший всадник едва не выскочил на линию огня. Он спешился, и я узнал майора Балка.

— Извините, опоздал, место сообщили неточно, — промолвил он. — Кто стрелял?

— Я еще только собираюсь выстрелить, — ответил я.

— Не трудитесь, — суровым голосом произнес Михаил Дмитриевич. — Ваш выстрел не причинит никакого вреда противнику.

«Конечно, не причинит, я же целюсь выше его головы», — мысленно отметил я.

— Ах, Андрей Васильевич, Андрей Васильевич, — покачал головой Михаил Дмитриевич. — Что же вы, мой дорогой друг, так неразборчивы в выборе друзей? Выбрали секундантом штабс-капитана Мыскина, а он наделал кучу долгов. Причем должен-то как раз Григорию Александровичу Шемлавскому. Из-за этих долгов ваш Мыскин превратился в каналью. В вашем пистолете слишком мало пороху…

Я с недоумением смотрел на майора Балка.

— Полиция, Андрей Васильевич, иногда все-таки не дремлет, — ответил он на мой немой вопрос и вполголоса, чтобы слышал только я, добавил: — В окружении Шемлавского полно всякой сволочи, в том числе и тайных агентов. Они-то и донесли.

— Это клевета! — выкрикнул Шемлавский.

— Тогда можете вызвать и меня на дуэль, — насмешливо отозвался майор Балк.

Григорий Александрович не ответил. Даже со своего места я заметил, как изменился его взгляд — Шемлавский смотрел, как побитая собака.

Михаил Дмитриевич громко продолжил:

— Отдайте оружие Мыскину. Пусть попробует застрелиться. С близкого расстояния, может, ему удастся оцарапаться…

Вновь застучали копыта, и из чащи выехали четыре полицейских драгуна. Следом показалась черная полицейская карета. Держались стражи порядка с напряжением, готовые к сопротивлению.

Шемлавский стоял на месте. Оба секунданта побежали к карете Шемлавского и скрылись внутри. Я опустил пистолет дулом вниз и промолвил:

— Нашу дуэль прервали. Что ж, выстрел за мной.

Балк накинул мне на плечи мою шинель.

— К счастью, врачебные услуги не понадобились, — промолвил доктор, вздохнул и помог Шемлавскому надеть шинель. Когда Григорий Александрович с видом незаслуженно оскорбленного человека направился мимо нас к своему экипажу, майор Балк сказал ему:

— Думаю, милостивый государь, вам лучше в ближайшие часы покинуть Санкт-Петербург.

Шемлавский вздернул подбородок и смерил Михаила Дмитриевича вызывающим взглядом. Майор Балк только усмехнулся и добавил:

— Впрочем, если угодно, можете дождаться высочайшего повеления на сей счет.

Я поставил ногу на подножку своей кареты, но Михаил Дмитриевич остановил меня:

— Не спешите, Андрей Васильевич. Полицейская команда вынуждена вас задержать, — промолвил он и, весело фыркнув, добавил: — Вам предстоит аудиенция у Каламбура Николаевича.

Я отпустил извозчика, — за обратный путь он взял с меня плату заблаговременно. Михаил Дмитриевич проводил меня в полицейскую карету. Я подчинился безропотно, хотя неожиданный поворот дела несколько взволновал меня. И это волнение, пожалуй, было первым новым чувством, помимо тоски от разрыва с Алессандриной.

Конвой препроводил меня в Петропавловскую крепость. Я размышлял о превратностях судьбы и о том, что российский воздух заражает своеобразным пониманием справедливости и правосудия. Злодеев, едва не отравивших половину Первопрестольной в угоду своему тщеславию, немножечко пожурили. А меня, предотвратившего исполнение злодейского плана, хотя и наградили орденом, но отправляют в каземат.

В крепости меня проводили в кабинет, где оставили один на один с военным комендантом Санкт-Петербурга князем Сергеем Николаевичем Долгоруким.

— Присаживайтесь, Андрей Васильевич, — предложил он голосом хотя и мягким, но не предвещавшим ничего хорошего.

Я сел на стул и произнес:

— Позвольте полюбопытствовать. В чем моя вина?

— A voila notre fugitive[34], сказали мы, к кресту его приколотив, — выдал Каламбур Николаевич с усмешкой.

Глаза его с хитрецой говорили: что же это вы, граф Воленский, дурака валять решили? Ну-ну, валяйте. Посмотрим, кто в дураках останется…

Дверь за моею спиной заскрипела, вошел офицер и доложил:

— Его высокопревосходительство обер-полицеймейстер…

Сергей Николаевич жестом прервал его и поднялся из-за стола навстречу господину Эртелю.

— Вот, Федор Федорович, граф Воленский изволит любопытствовать, за что его препроводили в крепость.

— Здравствуйте, Андрей Васильевич. — Обер-полицеймейстер держался с подчеркнутой учтивостью. — Позволю напомнить, что вы совершили побег из-под стражи. А мы не можем позволить себе оставить беглеца непойманным. Подобный факт оказал бы пагубное воздействие на общее состояние дел, дисциплину, не говоря уж о нашей репутации.

— Попрошу подписать бумаги, — сурово промолвил военный комендант. — Вот здесь и здесь.

Я поставил свою подпись не читая. Бог весть, сколько времени предстояло провести в Алексеевском равелине наедине с соглядатаем. Но в эти минуты я думал о том, что лучшего лекарства после размолвки с Алессандриной и не придумаешь.

Отворилась дверь, вошел солдат и вывалил на отдельно стоявший стол туго стянутый узел. Погруженный в мрачные мысли, я не придал значения этому событию.

— Только теперь, — назидательно поднял палец Федор Федорович, — когда вы заберете свои вещи, вы вольны беспрепятственно покинуть сию обитель.

Обер-полицеймейстер указал на стол. Я узнал пуховую подушку, одежду и белье. Второй солдат поставил на край столешницы, в тень, кофейную пару. Словно сумерки окутали болото и одинокую цаплю. И впервые за последние дни в сердце моем пробудилось что-то теплое.

— Вещи, Федор Федорович, позвольте оставить здесь. Раздайте арестантам, тем, кто нуждается. А вот кофейную пару заберу. Спасибо, что сохранили ее.

Я вернулся домой, Жан Каню едва сдержался, чтобы не кинуться лобызать мои руки. И в то же время французишка поносил меня, прибегая к самым суровым выражениям из числа тех, которые мог позволить себе в моем присутствии. Утром, покидая квартиру, я ни словом не обмолвился камердинеру о цели поездки. И о том, что я, возможно, отправляюсь в последний путь, он не знал.