Антон Чиж - Смерть носит пурпур

– Это верно, – согласился Скабичевский. – Только все равно жалко. Всю жизнь вместе прожили с гимназической скамьи… Попробую пережить утрату… – Он навел ствол прямо в лоб Ванзарову. – Мне и вас будет не хватать…

Мешкать было нельзя. Лебедев стал нажимать на курок, паля, почти не целясь. Заряжал и стрелял он значительно хуже, чем умел отыскивать улики.

Случайная пуля решила дело. Скабичевский схватился за плечо и выронил револьвер. В ту же секунду он рванулся назад в гостиную.

Из кухонной двери выглядывал Лебедев. Времени на объяснения не осталось. Ванзаров со всей силы толкнул его в грудь. Аполлон Григорьевич хоть и был недюжинного сложения, но такой прием заставил пошатнуться. Он еще хватал руками воздух, когда Ванзаров броском швырнул его на землю и свалился рядом.

Раздался хлопок, что-то ухнуло, стало светло, как днем. Обдало жаром, рядом с ними грохнулась балка. Над головой выло пламя. Спинам было горячее, чем в бане. Еще немного – и начнут тлеть волосы. Изо всех сил, дернув Лебедева, Ванзаров поднял его на ноги и крикнул в самое ухо: «Марш!»

Отбежав до Гатчинской дороги и затоптав тлеющие пиджаки, они не могли оторваться от зрелища величественного костра. Не было дома-с-трубой, не было и самой трубы. Пламя золотистого цвета сияло в ночи жарким бутоном.

– Конец золотой лихорадке в Царском Селе, – сказал Лебедев. – Будем дожидаться пожарных или достаточно развлечений?

Ванзаров выразил полное согласие с последним.

– Что же вы это с выстрелом тянули? – спросил он. – Проверяли крепость моих нервов?

– Простите, коллега, – ответил Лебедев, сбрасывая уголек с сорочки, на которой осталась дырка. – Револьвер испорченный, барабан не входил. Подвел пристав, ну я ему…

– Пожалейте господина Врангеля, он и так лишился ценного помощника.

– Да, жаль… То есть жаль, что сгорело великое открытие. Хоть бы глазком взглянуть, как это Федоров умудрился делать золото… А что это у вас за книжка? Пушкин?! Ну, да, только Пушкина сейчас и не хватало… Удивляюсь вам, коллега. И восхищаюсь, конечно: идти на смертельный риск со стихами в кармане!

– Это не мой том, – сказал Ванзаров. – Прихватил сувенир на память о незабываемой поездке в Царское Село. Кстати, спасибо вам. Развлекли от майской скуки.

От такой чести Лебедев категорически отмахнулся.

Участок не спал всю ночь. Составлялись рапорты и протоколы, одно за другим закрывались дела. Лебедев подписывал документы без возражений. С Ванзарова снимали показания как со свидетеля, он подробно диктовал, что надо записывать. От вороха бумаг у письмоводителя Птицына свело руку. Зато пристав был счастлив. В один миг он счастливо раскрыл целых три убийства и одно самоубийство. Такого успеха редко кто добивался. Следовало рассчитывать на награду.

Уже под утро усталый, но довольный Врангель сердечно благодарил милых и таких славных господ из Петербурга. Он выразил им глубокую признательность и звал заезжать просто так, в гости, когда вздумается. Про себя же подумал: «Лучше бы вам вздумалось лет эдак через десять, когда выйду в отставку». Под конец Лебедев так повеселел, что обнял пристава, не зря же столько сил потратил, обучая, как надо арестовать Ванзарова.

Когда же столичные гости вышли за порог, весь участок последовал за ними. Им махали вслед. И каждый чиновник радовался искренне: наконец-то уезжают. А тихая жизнь вернется назад.

Пассажиры первого состава, отправлявшегося с перрона Царское Село в Петербург, косились на странную парочку. На костюмах у них виднелись прожженные следы, лица были перепачканы в саже, а прически имели самое хаотическое положение. При этом господа были трезвы, один был мрачен, а другой в отличном настроении. Брильянтовая заколка, блиставшая в грязном галстуке, и желтый чемоданчик докторского вида совершенно сбивали с толку. Многие пассажиры решили, что это эксцентричные миллионеры путешествуют по России. Когда же посадка окончилась, а поезд тронулся, о них забыли.

– Ну, коллега, дорога близкая, но скучная, – сказал Лебедев. – Объясните мне, во что же мы вляпались благодаря вам…

На этот счет Ванзаров имел особое мнение, но высказывать его смысла не имело. Когда было выгодно, Лебедев страдал удивительно короткой памятью.

– Аполлон Григорьевич, давайте после, у меня глаза слипаются…

– Нет, сейчас! – потребовал великий криминалист. – Разгоните сон болтовней.

– Что вы хотите узнать? – спросил Ванзаров, кое-как устроив спину на жесткой скамейке вагона.

– Все! Абсолютно все… Начните хоть с изобретения Федоровым золота…

– Как прикажете… – Ванзаров бесстыдно зевнул. – Начну с того, что Федоров ничего не изобретал… А будете перебивать – усну на месте… Вот и молчите… Иван Федорович был обычным мелким жуликом от науки. Выдавал чужие идеи за свои. На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно обстоятельство. Искупает его то, что он не совсем был виноват. Из него сделали ширму, за которой обделывали настоящие дела.

– Для настоящих дел нужен настоящий гений химии, – заметил Лебедев.

– Именно такой и прятался в искусственной тени Федорова. Двадцать лет.

– Постойте… Нарышкин?!

– Пусть это вас не удивляет. Нарышкину нужна была лаборатория, в которую никто не будет совать нос. Положение полуприслуги его устраивало. Порой он выдавал Федорову блестящие идеи в качестве платы за молчание.

– Ради чего Нарышкин принес в жертву свою жизнь?

– Ради получения золота, – ответил Ванзаров. – Много лет назад они со Скабичевским дали друг другу слово добиться этой великой цели. Каждый вел свою роль: Нарышкин проводил опыты и эксперименты, а полицейский стоял на страже, оберегая его от ненужного любопытства. И вот наконец Нарышкин добился того, чего хотел. Утаить от Федорова результат было невозможно. Он потребовал, чтобы под этим изобретением стояло его имя. Нарышкин не возражал, ему было безразлично. Зато у Скабичевского были совсем иные планы. Поэтому Федоров должен был умереть. Он стал не нужен. Повод был отличный: майские посиделки. Федоров, как всегда, писал письма, а Нарышкин отправлял их по почте. На письме к вам он случайно оставил блестку пирита. Что стало роковой ошибкой. Прочие гости собрались потому, что не могли отказаться от приглашения. Скабичевский крепко держал их: каждому он помог рассчитаться с долгами. И начал требовать плату. На этих посиделках Федорова должны были отправить на заклание ради светлого будущего. Но тут приехали мы и Чердынцев, совершенно посторонние люди. Заметив нас в окно, Скабичевский отказался от плана и не показался вовсе. И сразу придумал новый план. Федоров должен был умереть ночью. Но тут помешал я со своим караулом…

– Я всегда говорил, что вы правильно поступили, – сказал Лебедев. – А Нарышкин был посвящен в эти планы?

– Думаю, что Сергея Ивановича интересовала только наука. И еще он искренно был привязан к Федорову. Нарышкин не хотел, чтобы утром вы опозорили его учителя. Поэтому ночью купил у Гольдберга настоящий песок. Свое золото у него кончилось: последнее отдал барышне Нольде. Думаю, Нарышкин потратил на песок последние деньги. Скабичевский не давал ему ни копейки из того, что получал от сдатчиков. Когда утром Нарышкин узнал про убийство Ивана Федоровича и увидел своего друга рядом со мной, он все понял. И счел, что из этой ситуации для него только один выход… Кстати, именно он передал произведенное золото Еговицыну, Маркову, Таккеля и Нольде. Скабичевский писал записку из двух слов: «Пепел и пурпур», это был их пароль. Чтобы получить золото, надо было предъявить записку. При этом все были уверены, что Нарышкин – всего лишь помощник, а золото передает им Федоров таким странным способом. В целом – отличную маскировку придумал чиновник участка.

– Как же его разоблачили? – спросил Лебедев. – Внешне такой добрый человек…

– Я стал побаиваться добрых людей, – ответил Ванзаров. – Разоблачил он себя сам. Скабичевский был занят грандиозностью своего проекта и не обращал внимания на мелочи. А потом и вовсе стал блефовать.

– Например?

– Сказал, что супруга уволила горничную, потому ботинки оказались не чищены. А горничная преспокойно служила в доме. Значит, он пришел рано утром после слежки и не успел отдать их в чистку.

Своих сомнений Лебедев не скрывал.

– И только?

– Когда я спросил Таккеля про золото, он не удивился и не переспросил меня. Значит, знал.

– Ну, не знаю… Не впечатляет.

– Тогда более явный факт. Два донесения: телефонограмма о моем аресте и список фамилий от Гривцова. Обе приняты Птицыным. Первая записана им, он лично передал мне ее. А со второй вышла странность: почерк Птицына необъяснимо изменился. Почему? Скабичевский написал новые фамилии, чтобы не ставить под удар своих должников. Только забыл про почерк. Это уже чистый блеф и надежда, что я не телефонирую Гривцову с проверкой. Рискованно и наивно. К тому же приказ о моем аресте мог надиктовать только он. Никому бы и в голову такое не пришло. Очень уж хотелось ему убрать меня из тихого городка. Пока Федоров жив.