Елена Толстая - Фартовый человек

Бореев, не оборачиваясь, досадливо дернул плечом.

– Все эти традиционные так называемые театральные истерики – очередная буржуазная глупость, которую мы должны отринуть к чертовой матери, – ответил Бореев. – Впрочем, тебе и еще двум хорошим товарищам я могу признаться прямо, что да, волнуюсь. Сам себя подверг пережитку, как постыдная институтка! Девочкам только этого ни в коем случае не передавай, – прибавил он. – Я через пару лет себя и в этом деле одолею, и тогда уж – никаких волнений, ни одного колебания души. Один лишь холодный ум, делающий новое искусство.

Алексей посмотрел в зал.

– Хорошие какие, – тихо проговорил он. – Я тоже волнуюсь, аж поджилки трясутся, а как на них посмотрю – сразу успокаиваюсь. У них такие лица…

– Какие еще лица? – пробурчал Бореев. – Обычная публика, зрители. Поглазеть пришли. А завтра повалят толпой на уродов в цирке глазеть. Или, того лучше, бородатую женщину, заспиртованную в банке. Больно много они понимают в искусстве.

– Они начнут понимать, – возразил Алексей.

– Это надо пуд соли съесть и иголками закусить, – сказал Бореев.

Он безнадежно махнул рукой и ушел. Алеша постоял еще немного один и тоже ушел. Он почему-то не верил, что Бореев говорил с ним искренне.

Ольга с другими девушками переоделась для спектакля в костюм селянки, отчасти напоминающий тунику времен античной Греции. На таком «отвлеченно-селянском» одеянии настояла упрямая и хитрая Татьяна Германовна, желая облагородить зрелище и придать ему фантастичности. Бореев утомился с нею спорить, только сказал, что она «развела в социально-романтической пьесе какой-то кордебалет», и обозвал девиц «сильфидами».

Ольга сразу же насторожилась насчет «сильфид». Уж она-то хорошо помнила свой приезд в Петроград и некоторый позор, который тогда претерпела. Из той истории Ольга извлекла серьезный урок.

Своим беспокойством она сумела заразить и остальных. Девушки отрядили делегацию к Татьяне Германовне. Татьяна Германовна охотно разъяснила, что сильфиды – это духи воздуха из народных сказок и легенд, преимущественно у северных народов, например германцев. Только после этого Ольга успокоилась.

Отношения с Алешей установились теперь у Ольги довольно прохладные. Скорее товарищеские, чем какие-либо иные. Гордость определенно мешала Ольге сделать первый шаг к примирению, а Алеша, как казалось, слишком занят был предстоящим спектаклем и тоже не спешил объясняться.

В комнату девушек вошла Татьяна Германовна, оглядела всех.

– Готовы? Скоро начнется!

Раздались вздохи, а Настя Панченко честно призналась:

– У меня коленки сделались как тряпочки.

– Так всегда бывает, – утешила Татьяна Германовна. – Лично я убеждена в том, что товарищ Бореев тоже места себе не находит. Он, правда, грубит и хорохорится.

Послышались голоса «ну да», «как же, не находит», «в жизни не поверю».

– Я вам точно говорю, – заверила Татьяна Германовна. – Все артисты трепещут перед спектаклем.

– «Трепещут» – это как-то буржуазно, – нахмурилась Настя. – Мы ведь даем представление не для какой-нибудь растленной публики, а для своих же товарищей, таких как мы, которые строят новую жизнь.

– Законов театра никто не отменял, – торжественно провозгласила Татьяна Германовна. – И ничто, даже социальная Революция, не в силах изменить их.

Ольга вдруг почувствовала, что задыхается. Татьяна Германовна повернулась к ней прежде, чем Ольга успела что-либо сказать:

– Ольгина, на тебе лица нет. Ступай, приложи ко лбу холодный лед.

– Как будто бывает теплый лед! – засмеялась Настя, а вслед за ней и остальные.

Ольга вышла в коридор, перевела дыхание. Здесь было темно, голоса доносились издалека. Они словно не имели никакого отношения ни к Ольге, ни к ее участию в спектакле. Шумят себе и шумят. Как машины в цеху.

В самом деле, стоит взять «холодный лед» и немножко прийти в себя. Вот ведь странно – так переволноваться из-за постановки, где у нее даже не главная роль! Ольга сделала несколько шагов по коридору, и вдруг ее как будто обдало чьим-то дыханием.

Она остановилась.

– Тут есть кто?

Свет в коридоре горел очень слабо, но все же она различила в тени возле стены чью-то фигуру. Фигура эта держалась так, что Ольга сразу же ощутила ее полную непричастность ни к театру, ни к предстоящему спектаклю. Это определенно был чужак, и он прятался.

– Есть кто? – повторила Ольга с замиранием сердца.

Фигура переместилась и внезапно оказалась совсем близко. Ольга не успела даже понять, как это произошло.

– Без паники, – проговорил негромкий голос. – Я Пантелеев.

Ольга читала о нем в газете. О нем все читали. Настя Панченко еще говорила, что Пантелеев чем-то похож на Робина Гуда, потому что грабит только богатых и отдает бедным. Конечно, не всю добычу, но многое.

– Вы что здесь делаете? – спросила Ольга. – Татьяна Германовна, если заметит, будет ругаться. Для нее нет разницы, Пантелеев вы или кто. Тут только для тех, кто участвует. Идите в зрительный зал, если хотите смотреть постановку.

Он хмыкнул:

– Не писай в суп, папаша любит чистоту…

Выговор у него оказался совершенно местечковый. Ольга растерялась:

– Вы что, еврей?

Про это в газете ничего не писали, чтобы Ленька был еврей. Да и не похож.

Ленька сказал:

– Мы с тобой встречались, помнишь?

Она подумала немного, но ничего не вспомнила.

– Под Витебском, – прибавил он. – Когда банда была. Ну, помнишь?

Тогда она сразу все вспомнила – и родительский дом под Витебском, и, позднее, в Петрограде Елисеевский магазин, – ей как будто глаза открыли. Взяли пальцами за веки и потянули: верхнее наверх, нижнее вниз: гляди-ка!.. Ольга засмеялась и схватила его за руку.

– Как тесен мир! Идемте, Пантелеев, я вас устрою в зрительный зал.

– Думаешь, меня там не найдут?

– А вас разве ищут?

– А что я здесь, по-твоему, делаю?

– Что? – спросила Ольга.

– Ладно, – он приобнял ее за талию, – идем в зрительный зал.

Она вывела его из-за кулис по боковой лесенке и показала на ряды стульев.

– Садитесь где хотите. У нас по-коммунистически – равенство. Где места остались, туда и садитесь.

Ленька поблагодарил и почти сразу растворился среди зрителей. Сколько Ольга ни всматривалась, она его больше не видела. Тогда она вернулась за кулисы и сразу же, ударом топора, начался спектакль.

Алеша рад был тому, что роль у него хоть и почти бессловесная, но сравнительно большая: приходилось все время находиться на сцене. Придя в клуб, он нашел адресованную ему записку, которую, очевидно, оставили на столе с вечера. На листке было старательно выведено: А. Дубняку.

У Алеши нехорошо зашевелилось в груди, когда он взял листок и развернул.

Округлые фиолетовые буквы посыпались, как горох:

Товарищ Алексей Дубняк, мы с вами встречались, но больше я не могу, т. к. не испытываю любви. Я вам желаю счастья и себе тоже с другим человеком. Ольга Гольдзингер

Ему стало грустно и как-то странно. Как будто это не он гулял с Ольгой белыми ночами по Петрограду, не с ним она танцевала, не для него смеялась. Как будто вообще все это происходило с каким-то другим человеком, который не имел к Алеше ни малейшего отношения и даже не был с ним знаком.

Он снова сложил записку и сунул ее между печкой и стеной.

Вчера он был в штабе армии, и там положительно отнеслись к его просьбе взять его обратно в ряды Вооруженных сил. Предложили командирское звание. Только не в Петрограде, а во Пскове. Если ехать, то послезавтра. Он как раз успеет отыграть спектакль – и можно будет собирать вещи.

Алеша колебался. Не знал, как Ольга отнесется к его решению. Может быть, согласится ехать с ним? Или напротив, поставит вопрос ребром: или Петроград, и тогда они вместе навсегда, или Псков, но тогда уж без Ольги.

А теперь вот не стало и последнего препятствия. Ольгу можно больше ни о чем не спрашивать – она сама обо всем сказала первая.

На душе должно было стать легче, а сделалось, наоборот, ужасно тяжело. Хотелось спрятаться, запереться у себя в комнате и никого не видеть, по крайней мере, несколько дней. Но Алексей, человек добросовестный, не мог подвести товарищей. Поэтому он послушно переоделся в зеленый костюм, надел лук через плечо и вышел играть лесного стрелка.

Бореев в роли шерифа зловеще блистал. Рабочие в зале свистели, когда он появлялся, а леди Марион, напротив, встречали криками: «Не слушай его! Задай ему перцу!» После окончания спектакля все очень хлопали. Бореев был красный, потный, его глаза горели такой дьявольской яростью, что Татьяна Германовна даже испугалась:

– Бореев, голубчик, нельзя же так себя изводить. Вы бы выпили воды.

И волшебным образом извлекла из небытия стакан.

Бореев выпил воду и пошел обратно на сцену.

Ольга уже отправилась переодеваться в обычную одежду. В зале еще шумели, бурно обсуждали пьесу, пытались даже открыть на почве спектакля комсомольское собрание. Слышно было, как Бореев, все еще в костюме шерифа, сцепился в полемике с кем-то из зрителей.