Елена Толстая - Фартовый человек

Товарищ Алексей Дубняк, мы с вами встречались, но больше я не могу, т. к. не испытываю любви. Я вам желаю счастья и себе тоже с другим человеком. Ольга Гольдзингер

Ольга ничего не поняла и перечитала записку несколько раз, а потом осела на подоконник, часто дыша и хватаясь свободной рукой за грудь.

Если бы записку Алеше написала какая-то другая женщина, пусть даже тоже Ольга, – это еще можно было бы пережить. В конце концов, он действительно молодец и удалец, и на работе у него все в руках горит, и в театре получается хорошо изображать лесного стрелка, борца за угнетенное человечество. Да и вообще он видный парень. Он же не виноват, что в него влюбляются девушки. И некоторые из них пишут ему записки.

Но почему та женщина подписалась «Ольга Гольдзингер»?

Ольга медленно встала и побрела к выходу, держа записку в руке. Сторож настиг ее уже на выходе.

– Бусы-то опять забыла! – укоризненно проговорил он, вручая ей нитку речного жемчуга. – Вот рассеянная!

Ольга машинально накинула бусы на шею, завязала их узелком, узелок качнулся и больно стукнул ее в грудь. Домой, в общежитие, Ольга не пошла, а вместо этого возвратилась на фабрику.

– Ты чего? – спросил мастер второй смены Батраков. – Вроде уж отработала сегодня.

– Мне надо, – ответила Ольга рассеянно.

Она увидела вдруг железный стан, тот самый, на котором сидела покойная Маруся, чтобы «охладиться». Ольга покачала головой. Нет, с ума она не сойдет и «лечиться», как Маруся, не станет. Она повернулась к Батракову, который настороженно следил за ней глазами. Кажется, странное поведение работницы удивляло мастера.

– Батраков, у тебя есть ведомости, подписанные Ефимом Захаровичем? – спросила Ольга.

– Что? – Вопрос застал Батракова врасплох. – Какие ведомости?

– Любые… Что-нибудь, что писал Ефим Захарович, есть у тебя?

Батраков решил не спорить. Он зашел в свой закуток, выгороженный посреди цеха, и позвал Ольгу:

– Иди глянь. Да на что тебе?

Он сидел за маленьким тесным столом, а Ольга стояла рядом за его плечом и смотрела в специально для нее открытую книгу.

– Вот тут расписался. – Батраков указал грубым, узловатым пальцем. – И еще тут. Видишь – «спецификация»…

Ольга вгляделась в перечень деталей, выписанный теми же округлыми, немного скачущими буквами. Никакой, понятное дело, каллиграфии – здесь этого не требуется. Просто почерк.

– Его подчерк, – проговорила Ольга очень медленно. – Точно, его.

– А что тебе, собственно, в его подчерке потребовалось? – спросил наконец Батраков.

– Так…

– Оля, что происходит? – Батраков пристально смотрел на нее. – Сперва Маруся Гринберг, теперь, как я погляжу, ты…

– Я – нет, – ответила Ольга, качая головой. – Насчет меня даже и не бойся. Просто… получила одно письмо. Надо было уточнить от кого.

– Ты получила письмо? Важное? – Батраков беспокоился все больше и больше. – Насчет чего? Органам передать?

– Насчет любви, – сказала Ольга в сердцах. – Не надо никаким органам передавать. Это просто… насчет любви.

Впервые за время ее знакомства с Алешей Ольга решилась пойти к нему на квартиру, чтобы объяснить про письмо и чужой почерк, а заодно и разоблачить коварного Фиму. Но на квартире Ольге сказали, что Алеша уже уехал на вокзал.

– Чуть-чуть вы с ним разминулись, – с сожалением прибавила квартирная хозяйка.

Ольга опешила:

– На какой вокзал?

Та отступила на шаг, смерила Ольгу взглядом. Сочувствие в ее взгляде сменилось отчужденностью.

– Разве он не сказал вам?

– Нет…

– Стало быть, не захотел вам говорить? – Хозяйка выглядела все более и более неприязненной.

– Мы с ним со вчерашнего дня не виделись, а вчера было представление, – объяснила Ольга. – Все в круговороте.

Хозяйка покивала головой.

– В круговороте, понятно, что в круговороте. У вас, барышень, всегда все в круговороте… Ну так он во Псков уезжает, в свою часть.

– В часть? – переспросила Ольга.

– В армию. Вернулся на службу. «Еду, говорит, тетя Таня, служить Отечеству с оружием в руках. Буду красным командиром, как и собирался». И уехал.

Ольга, не поблагодарив и не попрощавшись, вышла. Хозяйка проводила ее неблагосклонным взглядом и резко захлопнула дверь.

Несколько кварталов Ольга прошла медленно, опустив голову и думая о чем-то неопределенно-печальном. Нелепо и странно разрушилось возможное счастье. Раньше ли это началось, когда Ольга сердилась на Алешу за его разговоры про девиц, которым он якобы нравится? Или все дело в письме? Она покачала головой. Алеша, может быть, и не поверил бы письму, если бы не происходило между ним и Ольгой размолвок. Сейчас она горько сожалела о многом из того, что наговорила Алеше.

Неожиданно решение пришло. Ольга взяла извозчика и поехала на вокзал. Может быть, она еще успеет к поезду и они смогут объясниться.

Но когда она прибыла, оказалось, что поезд на Псков уже отходит. Ольга побежала вдоль вагонов, заглядывая поочередно во все окна. И наконец в одном она увидела Алексея. Он сидел и спокойно, как бы отрезав себя от прочего мира, смотрел на перрон.

– Алеша! – крикнула вне себя Ольга и подбежала к окну.

Алексей вздрогнул, отпрянул и тут же исчез. Ольга остановилась, опешив. Она не ожидала, что он скроется от нее. И тут поезд медленно тронулся. Мимо Ольги проехал открытый тамбур, и там стоял Алеша.

– Оля, что? Что? – крикнул он.

– Алеша, я не… – Ее голос сорвался.

Поезд набрал ход, колеса стукнули очень громко, и тут Ольга совсем растерялась и заплакала. Дом с колесами под полом уехал, вокруг стало пусто, рельсы разбежались сразу по всем направлениям, и даже понять, в какую сторону свернул Алешин поезд, было теперь совсем невозможно.

Лето заканчивалось, подслеповато помаргивая, пыльное и в общем-то надоевшее. Вроде как и не жаль, что иссякает тепло. Пусть себе.

Витрины в магазинах на проспекте Двадцать Пятого Октября приходилось протирать едва ли не каждый день, чтобы сверкали, как полагается. Денежный вал схлынул: миллион теперь считался за рубль; но благосостояние никуда не делось, оно, напротив, стало казаться тверже, прочнее. Казалось, даже грабежи, к концу лета участившиеся, не могли нанести серьезного ущерба изобилию.

На исходе лета двадцать второго года бывший батальонный комиссар, а ныне подручный Леньки Пантелеева, Дмитрий Гавриков по кличке Адъютант, понял, что Пантелеев окончательно обнаглел. И понял он это не тогда, когда Ленька останавливал пролетки, вытряхивал оттуда пассажиров, а потом отбирал у пассажиров деньги, ценности и отчасти одежду. И не после того, как Ленька любезно попросил общественного кассира товарища Манулевича отдать ему зарплату всей пожарной артели. И даже налет на склад на Садовой улице, куда Пантелеев наведался как к себе домой, не произвел такого впечатления на Гаврикова-Адъютанта.

Нет, Адъютант понял, что Ленька зарвался, в тот самый момент, как Пантелеев предложил зайти в магазин промтоваров и «по-человечески» купить новые сапоги.

Купить!..

Ленька весело смеялся, произнося это.

Они ведь могли просто взять. Зайти и взять. Показать револьвер продавцу, а если на шум выбежит владелец – то и владельцу. Поздороваться – «здравствуйте, я – Пантелеев». И все будут только рады отдать им любые сапоги, на выбор. Собственными руками наденут и глянец наведут.

Но Леньке захотелось совершить покупку. Побыть обыкновенным человеком.

– Да что я, в самом деле, права такого не имею? – сказал Ленька. Его глаза поблескивали.

Адъютант ответил:

– Ты зарвался, Ленька.

– Брось ты, – махнул рукой Ленька. – Деньги у нас есть, магазин – вон он. Зайдем. Сделаем людям одолжение.

Магазин промтоваров «Кожтреста», бывший «Бехли», стоял на углу Большой Конюшенной и Двадцать Пятого Октября. Место довольно бойкое, почему и было под присмотром постового милиционера. Прежде чем-то похожим занимались городовые, но Революция их упразднила во всех смыслах, и в смысле отмены должности, и в смысле физического уничтожения. Многие из тех, кто делал Революцию, имели на городовых зуб, а то и два. Ленька, впрочем, к числу таковых не принадлежал, почему и к постовым милиционерам относился с полным безразличием.

Его почему-то очень смешила сама затея покупки. Адъютант в подобных случаях с Ленькой подолгу не спорил. Высказал свое мнение – и довольно. Гавриков в Пантелеева и его удачу безусловно верил.

Магазин бывший «Бехли» был ухоженным, как коробка для бархатных дамских туфель. Леньке сразу там понравилось. Он уселся в кресло для примерки и попросил принести сапоги.

– Мои-то видишь – износились, – прибавил он добродушно.

Продавец, сухой, с прилизанной головой, посмотрел на Ленькину ногу в разбитом сапоге без интереса и любезности. На морщинистом лице не дрогнула ни единая складочка. Молча продавец отвернулся к полке и прошелся по ней пальцами, не прикасаясь к товару; затем извлек пару и подал Леньке.