Евгений Сухов - Генералы шального азарта

Правда, господина Плейшнера какое-то время одолевали сомнения иного рода. Он мучился вопросом: а не сообщить ли о его биржевой операции с наличными деньгами «дамочке», как он за глаза называл баронессу Жерар де Левинсон. И не получить ли от нее официальное разрешение на биржевую игру? Ведь владелицей банкирской конторы была именно она, а он выполнял лишь функцию распорядителя, так сказать, инструмента. Однако скоро и эти сомнения прошли. Ибо ежели все рассказать «дамочке», то не видать ему, Плейшнеру, никаких двухсот тысяч. В лучшем случае, за удачно проведенную операцию он получит «премиальные», на чем все и закончится. И эти премиальные будут намного меньше двухсот тысяч. Нет, он лучше просто возьмет в конторе двести тысяч рублей и через две недели вернет их на место. А весь наваренный барыш положит себе в карман…

В кассе конторы имелось в наличии двести семь тысяч рублей одиннадцать копеек.

В означенный день Иван Яковлевич открыл несгораемый шкаф своим ключом и сложил двести тысяч в небольшой чемоданчик, с каким обычно разъезжают коммивояжеры, торгующие бриллиантами и драгоценными каменьями. Затем закрыл шкаф и отправился на извозчике на Большую Красную. Когда он входил в кабинет господина «надворного советника Луговского», там уже находились Огонь-Догановский и «граф» Давыдовский. Граф пришел с плоским металлическим чемоданчиком, похожим на миниатюрный несгораемый шкаф или сейф, как стали называть бронированные несгораемые шкафы с кодовыми замками, а Алексей Васильевич Огонь-Догановский держал в руках обычную хозяйственную сумку. Поздоровавшись с присутствующими, Плейшнер уселся рядом с Огонь-Догановским на кожаное канапе. Как только он это сделал, напольные бронзовые часы с ангелочками и херувимами по бокам циферблата отбили полдень.

– Итак, господа, я благодарю вас трижды, – не без пафоса произнес «надворный советник». – Во-первых, за вашу пунктуальность. Во-вторых, за доверие, оказанное мне. Ну а в-третьих, за то, что вы принесли деньги. Что ж, – Сева сделал в словах небольшую паузу, – я готов их принять.

После этой фразы «граф» Давыдовский покрутил циферки на замочке и раскрыл сейф-чемоданчик. Тот был полон купюр достоинством пятьдесят и сто рублей.

– Двести тысяч, – сказал «граф» и передал чемоданчик с «куклой» хозяину кабинета.

– Благодарю вас, – не без торжественности произнес «Луговской».

Вслед за этим вскрыл сумку Огонь-Догановский. Она была полна пачек с деньгами различного достоинства. Очевидно, Алексей Васильевич собирал эти деньги везде, где только было возможно. Примерно так подумал Плейшнер.

– Благодарю вас, – сказал «надворный советник», принимая из рук Огонь-Догановского пузатую сумку с «куклой».

Сам Иван Яковлевич раскрыл свой коммивояжерский чемодан последним.

– Двести тысяч, – так же, как перед этим «граф», произнес Плейшнер и передал чемодан Севе.

– Благодарю вас, – со значением ответил он и бережно принял чемодан с настоящими деньгами. – Итак, господа, – произнес Сева, пряча вклад Плейшнера в тумбу стола, – жду вас всех ровно через две недели в полдень. Обещаю вам, – с этими словами Долгоруков невольно посмотрел на Ивана Яковлевича, – что вы будете сражены открывшимися перед вами перспективами…

Дело было сделано. Второй акт подошел к концу.

Ожидание, господа, вещь крайне противная.

Приходится проделывать массу ненужных телодвижений в надежде на то, что время потечет быстрее: ходить из угла в угол, созерцать из окна беспечных прохожих, листать книги, не вникая в их содержание. Ан нет! Время, как назло, замедляет свой неумолимый темп, и час становится длинным, как три, а день тянется, словно неделя.

Четырнадцать дней ожидания большого куша прошли для Ивана Яковлевича Плейшнера, как месяц, ежели не больше. Наконец наступил долгожданный день, и стрелки часов вот-вот были готовы слиться и указать на цифру «12.00» – срок, указанный «надворным советником Луговским», в который надлежало явиться к нему за деньгами.

Плейшнер ступил на крыльцо особняка Луговского вместе с боем часов на Спасской башне городской крепости. Подергал кисть звонка. Молчание…

Он еще позвонил, и еще. Наконец, двери особняка раскрылись, и в проем высунулась всклокоченная голова давно небритого мужика.

– Чаво тебе? – спросила голова и уставилась на Плейшнера парой серо-голубых глаз с темными ободками.

– Я к господину Луговскому… Сергею Васильевичу.

– Таких здеся не имеется, – сказала голова, и дверной проем стал медленно суживаться.

– Погодите, погодите, – придержал дверь рукой Иван Яковлевич. – Как же не имеется?

– А так, нету, – ответила голова. – Был таковский, да съехал…

– Как съехал? Куда съехал? – заволновался Плейшнер.

– А мне почем знать? – задал совершенно резонный вопрос небритый мужик и предпринял новую попытку закрыть дверь.

Где-то внизу живота Ивана Яковлевича образовалась пустота, которая немедленно стала заполняться холодом. В голове помутилось. Ноги сделались ватными и отказывались повиноваться. Плейшнеру едва удалось совершить движение рукой, чтобы придержать дверь:

– Погодите, ради Бога.

– Ну, – без тени сочувствия отозвался мужик.

– Мне нужно видеть Сергея Васильевича Луговского, – с трудом справился с прыгающими губами Плейшнер.

– Уже говорено: ево нету. Съехали оне.

– Когда?

– Да поболе недели уже будет.

– А куда?! – в отчаянии спросил Плейшнер.

– Барин, да откудова мне-то знать? Чай, я ему не начальство какое.

– Разве не он владелец этой усадьбы? – ненужные уже вопросы все же сыпались из Плейшнера нескончаемым потоком, и каждый ответ небритого мужика делал ситуацию все хуже и все безнадежнее.

– Не евонная.

– А кто владелец?

– Хозяева, – ответил мужик.

– Какие хозяева?

– Которые в Ингренмарландии.

– Боже мой, – выдохнул в изнеможении Иван Яковлевич. – А где Луговской?

– Ну, барин, ты совсем непонятливый какой-то. Тебе же русским языком говорено, что никакого Луговского здеся не водится. Съехали оне. И куды – мне неведомо. Оне мне не докладывались, – добавил мужик и криво усмехнулся.

– А граф? Он здесь был сегодня? – ухватился за последнюю надежду, как утопающий за соломинку, Плейшнер.

– Нету, – уже грубо ответил мужик. – Никаких графьев здеся не было и нету.

И закрыл дверь.

Ноги не держали. Мелкими иголками кололо левую сторону груди. В голове было гулко и пусто.

Иван Яковлевич присел прямо на крылечные ступени. Было похоже, что он все понял. Понял, что его облапошили, как наивного простака, и что господин Луговской, «граф» и его новый приятель, с которым они нашли в Панаевском саду это злосчастное портмоне, – суть звенья одной цепи, то есть несомненные аферисты и мошенники. Ведь Иван Яковлевич был только жадным и алчным до денег господином. Но отнюдь не тупым…

О чем он думал? Этого нам неведомо. Известно лишь то, что через несколько минут он тяжело поднялся и, понурившись и уронив голову на грудь, поплелся на почту телеграфировать баронессе Жерар де Левинсон следующие строки:

«Госпожа баронесса Ксения Михайловна. Поддавшись на уговоры и обещание высоких процентов быстрой прибыли ради процветания Вашей банкирской конторы, передал всю имеющуюся в конторе наличность надворному советнику Луговскому, биржевому игроку, принудившему меня это сделать обманным путем. Получив деньги, Луговской и остальные двое мошенников скрылись вместе с деньгами. Нахожусь на грани отчаяния и полного банкротства. Необходима Ваша помощь.

Денег на телеграмму он не пожалел…

Мысль открыть банкирский дом пришла в голову Серафиму. Сам «светиться» он не хотел, поэтому согласно статье № 134 Кредитного Устава прошение об открытии в Москве банкирского дома «Наяда» на имя генерал-губернатора, князя Владимира Андреевича Долгорукова писала и подавала от своего имени Ксения Михайловна баронесса Жерар де Левинсон. К прошению был приложен предполагаемый перечень будущих банкирских операций и юридический адрес банкирского дома. Прошение, естественно, сначала попало в генерал-губернаторскую канцелярию, было завизировано, после чего поступил запрос в полицейский участок по месту жителя заявителя (чего как раз и опасался Серафим): не состоит ли будущий владелец банкирского дома в каких-либо противуправительственных организациях, не является ли поднадзорным и вообще, какого он поведения и достатка. Ксения Михайловна, естественно, оказалась чиста, как слеза невинной девицы. Что же касается ее неудачного брака с бароном Жераром де Левинсоном, то развод с мужем не уголовно наказуемое преступление. И его сиятельство князь Владимир Андреевич, не привыкший ни в чем отказывать женщинам, поставил на прошении баронессы Жерар де Левинсон свою размашистую подпись и короткую резолюцию: «Разрешить». После чего банкирский дом «Наяда» был зарегистрирован и приступил к означенной деятельности. А также к неозначенной, в частности, выдавал под выигрышные билеты ссуды и продавал их с задатком с ежемесячным погашением долга.