Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов

Неужто спасены?

Я выглянул в окошко и увидел, что поле сплошь запружено обезумевшей толпой. Крики, стоны, хруст, хохот — всё сливалось воедино. Здесь, пожалуй, было не сто тысяч, а целый миллион! Из-за клубов пыли воздух посверкивал и колыхался, будто жирный густой бульон.

В соседний балаган тоже влезли и стали кидать в окно кружки и мешочки с гостинцами. У стены немедленно началась свалка.

— Господи, спаси люди твоя, — вырвалось у меня, и рука сама потянулась креститься.

— А вы что? — крикнули нам снизу. — Кружки кидай! Вино есть?

Терем затрещал, с потолка посыпалась труха. Я закричал от ужаса, видя, как наше хлипкое убежище рассыпается на части. Что-то стукнуло меня по темени, и я с некоторым даже облегчением лишился чувств.

Не знаю, кто и как меня вытащил меня из-под обломков, а после вынес в безопасное место. Вероятнее всего, спасением я был вновь обязан Фандорину, хоть думать об этом и неприятно.

Так или иначе, в себя я пришёл на деревянной трибуне, расположенной за краем Ходынского поля. Солнце уже стояло высоко в небе. Я приподнял голову, тут же снова опустил её и ударился затылком о жёсткую скамью.

Кое-как сел, ощупал гулкую, словно бы не совсем свою голову. Сверху обнаружилась нешуточная шишка, но в остальном я, кажется, остался более или менее цел.

Фандорина видно не было. Я находился как бы в полусне и не мог избавиться от металлического звона в ушах.

Первым делом обвёл взглядом бескрайнее поле. Увидел покосившиеся балаганы, густые цепи солдат, медленно двигавшиеся по траве. Повсюду — почти вплотную — лежали тела: многие были неподвижны, но некоторые шевелились. Смотреть на это копошение было мучительно, а в висках шумело, и глаза слепли от яркого солнца. Я ткнулся головой в скрещённые руки и не то уснул, не то впал в забытьё. Не знаю, сколько я так просидел, опершись о бортик трибуны, но, когда проснулся вновь, было уже далеко за полдень, а поле опустело — ни солдат, ни тел.

Голова болела меньше, но зато очень хотелось пить.

Я посидел, вяло соображая, надо ли куда-то идти или лучше оставаться на месте.

Остался — и правильно сделал, потому что вскоре появился Эраст Петрович.

Он был по-прежнему в полицейском мундире, только сапоги совсем запылились, и белые перчатки почернели от земли.

— Ожили? — мрачно спросил он. — Господи, Зюкин, какое несчастье. Я т-такое видел только под Плевной. Тысячи убитых и покалеченных. Это худшее из злодеяний Линда. Он, как древний царёк, уложил с собой в могилу целую армию рабов.

— Так Линд тоже растоптан? — без особого интереса спросил я, всё ещё не избавившись от сонной одури.

— Не представляю, как он мог бы уцелеть в такой д-давке. Впрочем, сейчас проверим. Солдаты и полиция как раз закончили выкладывать раздавленных для опознания — там, вдоль дороги. Вереница трупов длиной чуть не в версту. Но как его опознать, ведь мы даже не знаем доктора в лицо? Разве что по плащу… Идёмте, Зюкин, идёмте.

Я, прихрамывая, поплёлся за ним.

Вдоль шоссе и в самом деле была выложена шеренга покойников — в обе стороны, сколько хватало глаз. Из Москвы вереницей тянулись извозчичьи пролётки и телеги — убитых было велено свозить на Ваганьковское кладбище, однако перевозка ещё не началась.

Повсюду расхаживали хмурые начальники — военные, полицейские, статские; каждого сопровождала свита. Ох, и будет вам всем за срыв коронации, без злорадства, а скорее с сочувствием подумал я. Побоище устроил Линд, а расплачиваться ответственным лицам.

Странное у меня было ощущение, когда я медленно брёл вдоль обочины — будто я некая высокая особа, принимающая парад мертвецов. Многие из них белозубо скалились на меня совершенно плоскими, расплющенными лицами. Я и с самого начала был какой-то замороженный, а вскоре и вовсе одеревенел, что, наверное, и к лучшему. Только раз остановился подле того самого мальчишки, которого давеча пытались вынести из толкучки на руках, да, видно, не вышло. С тупым любопытством посмотрел, как прозрачно голубеют его широко раскрытые глаза, и заковылял дальше. Таких, как мы с Фандориным, вглядывавшихся в мёртвые лица, было довольно много — кто искал родных, кто просто любопытствовал.

— Гляди-ка, гляди, — услышал я. — Ишь, обогател.

Возле одного покойника собралась кучка зевак и стоял городовой. Покойник как покойник — щуплый, с соломенными волосами и раздавленным носом, только на груди выложено с дюжину кошельков и несколько часов на цепочке.

— Фармазонщик, — объяснил мне бойкий старичок и сожалеюще поцокал. — И его, ворюгу, судьба-индейка не пожалела. А какой уловный денёк обещался.

Впереди кто-то завыл страшным голосом — видно, узнал своего, и я поспешил поскорее пройти мимо.

Быстро просеменил шагов на двадцать, и вдруг отупение как рукой сняло. Знакомый чёрный сюртук!

Да, это точно был он, Почтальон!

Фандорин тоже увидел его и быстро подошёл, присел на корточки.

Лицо докторова помощника было совершенно цело, лишь на щеке отпечаталась подошва чьего-то сапога. Меня поразило выражение крайнего изумления, застывшее на неподвижных чертах. Чему это, интересно, он так удивился в последний миг своей преступной жизни? Что такого невероятного увидел? Разверзшуюся бездну ада?

Эраст Петрович резко выпрямился и хрипло проговорил:

— Линд жив!

Видя, как у меня недоуменно полезли вверх брови, он нагнулся, раздвинул на груди трупа мокрую от крови одежду, расстегнул рубашку и обнажил бледную волосатую грудь. Под левым соском чернела аккуратная треугольная ранка.

— Так и есть, — тихо вымолвил Фандорин. — Знакомый след. Это стилет Линда. Доктор верен себе — свидетелей не оставляет. — Он выпрямился и повернул голову в сторону Москвы. — Едем, Зюкин, здесь нам больше делать нечего. Скорей!

И быстрым шагом, почти бегом устремился по направлению к Петровскому дворцу.

— Куда вы? — крикнул я, догоняя.

— Как куда? В дом Почтальона! Может быть, Линд ещё там. Ведь он не знает, что мы раскрыли его убежище!

Однако не пешком же было добираться до Москвы, а между тем все извозчики были мобилизованы полицией на перевозку убитых — раненых развезли по больницам ещё утром. Упряжки отъезжали в сторону Тверской заставы одна за другой, и в каждой лежал скорбный груз.

Мимо, сопровождаемый кучкой синих мундиров, прошёл обер-полицмейстер Ласовский. Я поспешно отвернул лицо, и лишь потом сообразил, что в моем нынешнем виде узнать меня было бы мудрено. Не говоря уж о том, что вряд ли полковник сейчас вспомнил бы о каком-то Афанасии Зюкине. Похищение Михаила Георгиевича и даже исчезновение «Орлова» меркли по сравнению со случившейся трагедией. Уж такой напасти с новым государем на Руси не приключалось по меньшей мере с 14 декабря 1825 года. Господи, какой всемирный скандал! А какое чудовищное предзнаменованиe для грядущего царствования!

Лицо у обер-полицмейстера было бледное и несчастное. Ещё бы — с него главный спрос. Отставкой не отделается. По всем установлениям за устройство коронационных торжеств отвечает московский генерал-губернатор, но не отдавать же под суд дядю его императорского величества? А судить кого-то из местного начальства нужно. Зачем не предусмотрели, что будет столько народу? Почему выставили такой хлипкий кордон?

Фандорин вытянулся в струнку, лихо отсалютовав полицейскому начальству, но Ласовский даже не взглянул в его сторону.

— Отлично, — вполголоса сказал мне Эраст Петрович. — Вот и экипаж.

Я увидел поодаль знаменитую обер-полицмейстерскую пролётку, запряжённую парой вороных рысаков. На козлах важно восседал кучер Сычов, частенько поминаемый московскими газетами в связи с ежедневными разъездами неутомимого полицейского начальника в поисках нетрезвых дворников и нерадивых городовых.

Эраст Петрович подхватил шашку и, молодцевато звеня шпорами, бегом бросился к экипажу.

— Срочное донесение! — крикнул он кучеру, с разбега впрыгивая в пролётку. — Давай, Сычов, не спи! Приказ господина обер-полицмейстера! — Обернулся ко мне и откозырял. — Ваше превосходительство, умоляю, скорей!

Кучер оглянулся на деловитого офицера, посмотрел на меня. Хоть на мне и была простая куртка, снятая с немецкого разбойника, Сычов, кажется, не особенно удивился. Такой уж сумасшедший день, что невесть кого велят на обер-полицмейстерской паре возить.

— Пучьте г-глаза, — шепнул Фандорин, усаживаясь напротив. — Вы — большая фигура. Чёрт-те кого в этой коляске не повезут.

Я приосанился и, как подобает истинно значительной особе, стал смотреть немножко в сторону и вверх, а лоб собрал государственными морщинами. Уж, слава Богу, повидал на своём веку министров и генералов.

— Гони, Сычов, гони! — гаркнул Эраст Петрович, ткнув чинного возницу в ватную спину.