Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов

Полчаса назад мы приехали на нашу наёмную квартиру. Фандорин держал шкатулку, а мне досталась ноша ещё более драгоценная: я нёс на руках Эмилию, укутав её альмавивой доктора Линда. Тело мадемуазель было гладким и очень горячим — это чувствовалось даже через ткань. Должно быть, именно от этого меня бросило в жар, и я долго потом не мог отдышаться, хотя мадемуазель вовсе не была тяжёлой.

Мы решили разместить дорогую гостью в одной из спален. Я уложил бедняжку на кровать, поскорее прикрыл одеялом и вытер со лба капельки пота. А Фандорин сел рядом и сказал:

— Эмили, мы не можем вызвать к вам доктора. Мы с мьсе Зюкиным пребываем, так сказать, на нелегальном положении. Если позволите, я осмотрю и обработаю ваши раны и ушибы сам, у меня имеются некоторые навыки. Вы не должны меня стесняться.

Это ещё почему, мысленно возмутился я. Какая неслыханная наглость!

Но мадемуазель не нашла в предложении Фандорина ничего дерзкого.

— Мне сейчас не до стеснительности, — слабо улыбнулась она. — Я буду вам очень признательна за помощь. У меня всё болит. Как видите, похитители обращались со мной не самым галантным образом.

— Афанасий Степанович, п-подогрейте воду, — деловито велел Фандорин по-русски. — А в ванной я видел спирт и с-свинцовую примочку.

Тоже Пирогов выискался! Тем не менее я всё исполнил, а заодно прихватил чистые салфетки, меркурохром и пластырь, обнаруженные мной в одном из выдвижных ящиков туалетной комнаты.

Перед осмотром мадемуазель застенчиво покосилась в мою сторону. Я поспешно отвернулся и, боюсь, густо при этом покраснел.

Послышался шелест лёгкой ткани, Фандорин озабоченно произнёс:

— Господи, на вас нет живого места. Здесь не болит?

— Нет, не очень.

— А здесь?

— Да!

— Кажется, треснуло ребро. Я пока затяну пластырем… Здесь, под ключицей?

— Когда нажимаете, больно.

Неподалёку на стене висело зеркало. Я сообразил, что, если сделать два незаметных шажка вправо, мне будет видно, что происходит на кровати, однако я тут же устыдился этой недостойной мысли и, наоборот, переместился влево.

— Перевернитесь, — приказал Эраст Петрович. — Я прощупаю вам позвонки.

— Да-да, вот здесь больно, на копчике.

Я скрипнул зубами. Это становилось поистине невыносимым! Жаль, что я не вышел в коридор.

— Вас ударили ногой, — констатировал Фандорин. — Это очень болезненное место. А мы его вот так, компрессом. И сюда… Ничего, ещё несколько дней поболит и пройдёт.

Раздался плеск воды, мадемуазель несколько раз тихонько простонала.

— Всё, Атанас, можно вохочаться, — услышал я наконец, и сразу повернулся.

Эмилия лежала на спине, по грудь закрытая одеялом. На левой брови белел аккуратный кусочек пластыря, угол рта покраснел от меркурохрома, под распахнутым воротом сорочки виднелся край салфетки.

Я не смог взглянуть мадемуазель в глаза и покосился на Фандорина, который с невозмутимым видом, как заправский врач, мыл руки в тазу. При одной мысли о том, что эти сильные, тонкие пальцы только что касались кожи Эмилии, да ещё в таких местах, о которых без головокружения и подумать невозможно, я закусил губу.

Самое удивительное, что мадемуазель отнюдь не выглядела смущённой и смотрела на Фандорина с благодарной улыбкой.

— Спасибо, Эраст.

Эраст!

— Спасибо. Мне теперь гораздо легче. — Она тихонько рассмеялась. — Увы, у меня не осталось от вас никаких тайн. Как порядочный человек вы обязаны на мне жениться.

От такой рискованной шутки даже Фандорин покраснел. А про меня и говорить нечего.

Чтобы изменить неприличное и мучительное направление, которое принимал разговор, я сухо спросил:

— И все же, мадемуазель Деклик, где его высочество?

— Не знаю. Нас разлучили сразу же, когда мы выбрались из подземного хода, и после этого держали врозь. Мальчик был без сознания, да и я находилась в полуобмороке — меня довольно сильно ударили по голове, когда я попробовала кричать.

— Да-да, — встрепенулся Эраст Петрович. — Что вы пытались нам сообщить? Вы крикнули: «Линд здесь. Это…» И больше ни слова.

— Да, он зажал мне рот и ещё ударил кулаком по лицу. Я узнала его, несмотря на маску!

— Узнали?! — воскликнули мы с Эрастом Петровичем в один голос.

Тут-то мадемуазель, удивлённо приподняв брови, и задала вопрос, так сконфузивший Фандорина:

— Как, вы не догадались, кто такой Линд? А я была уверена, что вы с вашим умом уже всё разгадали. Ах, теперь мне кажется, что это так просто! Воистину мы все были слепы.

Мы с Фандориным переглянулись, причём по его вороватому взгляду мне показалось, что он хочет проверить — не оказался ли я сообразительней его.

Увы. Хотя дорого бы за это отдал.

— О Господи, да это же Бэнвилл, — покачала головой она, все ещё удивляясь нашей недогадливости. — Во всяком случае тот, кого мы знали как лорда Бэнвилла. Я узнала его по голосу — ещё там, в склепе. Когда сверху крикнули: «Тревога! Бегите!» — Линд утратил всегдашнюю осторожность и воскликнул в полный голос: «Take the kid and the slut! Run![42]» Это был Бэнвилл!

— Бэнвилл? — растерянно повторил Эраст Петрович. — Но как это возможно? Ведь он друг Георгия Александровича? Они давно знакомы!

— Не так уж давно, — поправил я, пытаясь собраться с мыслями. — С Бэнвиллом его высочество познакомился нынешней весной, в Ницце.

— Я этого не знал, — пролепетал Фандорин, словно оправдываясь. — В самом деле, как просто… — Он перешёл на русский. — На всякого мудреца д-довольно простоты. Но моя простота в данном случае совершенно непростительна. Ну конечно!

Он вскочил с кровати и принялся расхаживать, чуть ли не бегать по комнате, порывисто жестикулируя. Никогда ещё я не видел его в такой ажитации. Слова слетали с его губ быстро, наскакивая одно на другое.

— Именно в Ницце доктор и приступил к осуществлению своего плана. Он наверняка нарочно туда п-приехал, чтобы высмотреть подходящую жертву — ведь на Лазурный берег весной приезжает столько grands-ducs russes![43] И про майскую коронацию в Москве тоже было уже известно! Втереться в доверие к кому-нибудь из членов императорской фамилии, стать другом семьи, добиться приглашения на т-торжества, а остальное — вопрос технической подготовки!

— И вот ещё что! — перебил я. — Ненависть к женщинам. Вы сами говорили, что Линд не терпит вокруг себя женщин! Теперь понятно почему. Выходит, Эндлунг был прав!

— Эндлунг? — убитым голосом переспросил Эраст Петрович и свирепо потёр лоб, будто хотел протереть его насквозь, до самого мозга. — Да-да, в самом деле. А я не придал его дурацкой теории никакого значения — из-за того, что до неё додумался болван Эндлунг. Вот уж воистину: «Избрал немудрых дабы мудрых посрамить». Ах, Зюкин, снобизм — худший из г-грехов… Бэнвилл! Это был Бэнвилл! И духи «Граф Эссекс»… Как ловко он обеспечил себе свободу действий, изобразив внезапный отъезд! И эта так кстати подвернувшаяся дуэль! А выстрел Глинскому прямо в сердце — узнаю дьявольскую меткость Линда! Отличный маскарад: эксцентричный британский гомосексуалист. Размах, ювелирный план, невероятная дерзость, безжалостность — это безусловно почерк Линда! А я снова его упустил…

— Но остался мистер Карр, — напомнил я. — Ведь он тоже человек Линда.

Эраст Петрович безнадёжно махнул рукой:

— Уверяю вас, что Карр тут не при чем. Иначе Линд бы его не б-бросил. Жеманного красавчика доктор прихватил для вящей убедительности своего к-камуфляжа и, вероятно, во имя совмещения полезного с приятным. Линд известен своими сибаритскими привычками. Черт возьми, обиднее всего, что Эндлунг был прав! Банда г-гомосексуалистов — сплочённая не только денежным интересом, но и иными узами. Вот откуда такая преданность и самоотверженность!

Мадемуазель, наморщив лоб, сосредоточенно внимала причитаниям Фандорина и, кажется, всё или почти всё понимала.

— О да, Линд действительно ненавидит женщин, — горько усмехнулась она. — В этом я имела возможность убедиться на собственном опыте. За все время неволи я получила один раз кусок хлеба и дважды кружку воды. Хорошо хоть рядом была бочка с этой вашей ужасной капустой… Меня держали на цепи, раздетой. А вчера вечером Бэнвилл, то есть Линд, спустился вниз злой как тысяча чертей и, ни слова ни говоря, принялся пинать меня ногами! Кажется, у него случилась какая-то неприятность. Была сильная боль, но ещё сильнее был страх. — Эмилия передёрнулась и натянула одеяло до самого подбородка. — Это не человек, а какой-то сгусток зла. Он избивал меня, не произнося ни единого слова, и впал в такое ожесточение, что если бы не владелец дома, доктор, вероятно, забил бы меня до смерти. Кстати, хозяин — довольно высокий человек с хмурым лицом — единственный не мучил меня. Это он дал мне хлеб и воду.