Валентин Лавров - Железная хватка графа Соколова

По необъяснимой причине Ленин любил именно те слова, которые не умел произносить. И во всех делах он уважал стремительность.

Петухова умыли, причесали, оросили одеколоном, надели на него пахнувший нафталином костюм и шляпу, взятые по ордеру в распределителе номер один, что в Большом Комсомольском переулке, бывшем Златоустинском. По удивительному, почти мистическому совпадению, это было почти на том самом месте, где Сильвестр некогда задавил проститутку Клавку и в двух шагах от дома, в котором расправился с осведомителем Хорьком.

Облагороженного Сильвестра доставили на площадь Революции, в дом, прежде принадлежавший расстрелянному буржую Лобачеву. Теперь здесь размещался Народный комиссариат внутренних дел.

Дзержинский, увидав рекомендацию Ильича, спросил:

— Товарищ Петухов, вы в каком отделе желали бы у нас трудиться?

Сильвестр пустил слюни и жалобно запел «Интернационал».

Железный Феликс был очень угнетен. Ему стало очевидным: чем больше уничтожаешь врагов революции, тем их становится больше. Это была какая-то метафизика. Услыхав пение Сильвестра, Железный Феликс очень рассердился и замахал руками:

— Кремлевские головотяпы совсем сдурели! Кого прислали? Дегенератов в нашем ведомстве и так хватает! Этого дядю лечить надо. — И в сердцах на ковер сплюнул.

Дзержинский был умный, но горячий.

Когда товарищу Ленину доложили о столь вопиющей строптивости, он гневно стукнул по столу кулаком и воскликнул:

— Безобразие! Не потерплю! Комчванство! Дзержинского сюда — срочно! И товарища Петухова пригласите.

Петухов вновь был изъят из-под раковины. Его на авто с ветерком привезли в Кремль, в здание ВЦИК. Тут провели на третий этаж, в кабинет № 41 — приемную товарища Ленина.

Секретарь товарищ Фотиева, увидав страшного, как пособие из анатомического кабинета Петухова, чуть не заплакала:

— Пусть из буфета принесут чай и бутерброды.

Обжигаясь, Петухов выдул три стакана крепкого чая, не оставляя вниманием и бутерброды с колбасой и ветчиной.

В этот момент прибыл стремительный и раздувавший от гнева ноздри Дзержинский.

Фотиева открыла дверь в кабинет:

— Проходите, товарищи! Владимир Ильич ждет.

Сильвестр быстро рассовал по карманам провизию.

Ленин долго и горячо выговаривал Дзержинскому. Тот проявил необычную строптивость, возражал великому вождю. Петухов перепалку не слушал. Он жрал сахар и бутерброды, доставая их из карманов.

Ленин воскликнул:

— Товарищ Петухов был нужен партии, когда мы готовили революцию. А теперь, стало быть, проявим к борцу за свободу равнодушие? Преступная забывчивость!

Дзержинский, однако, был крепок, как скала. Он придумал отговорку:

— Владимир Ильич, бывший опричник не может иметь горячее сердце и холодную голову!

За этой сценой, усмехаясь в густые усы, наблюдал товарищ Сталин. Он вынул изо рта трубку и негромко сказал:

— Сейчас нужны грамотные кадры в Институте Маркса и Энгельса при ВЦИК. Предлагаю туда направить товарища.

Сильвестру дали паек, комнату и малость подлечили. Из него вышел прекрасный советский ученый и педагог. Профессор Петухов вовремя платил партийные взносы, носил золотое пенсне, отрастил академическую бородку, читал лекции, издавал труды классиков марксизма, защищал диссертации, писал толстые научные труды с классовых позиций, получал пайки и ордена.

Во время похорон Ленина Сильвестру даже было позволено идти невдалеке от гроба, чем он был безмерно счастлив.

Портрет Ильича профессор обвил траурной лентой, а рядом повесил портрет товарища Сталина в буденовке с рисунка художника Аввакумова.

Следует признаться, что протеже двух вождей порой вел себя странно. То вдруг совершенно не к месту во время лекций он начинал петь полюбившийся ему «Интернационал» или кричать:

— Слава великому Сталину!

Порой, к веселью аудитории, Сильвестр вдруг начинал скандировать лозунги, вроде:

— Первым мая по Пию ударим! Крепи трудом родной детдом! Буржуи, ярость масс раздавит вас!

Но это лишь умиляло окружающих, ибо говорило о преданности красного профессора делу Маркса— Энгельса—Ленина.

Председателя Главполитпросвета Н. К. Крупскую вдруг осенило:

— Эти лозунги — идейные! А то орут на демонстрациях черт те что.

В 1930 году в Москве вышла массовым тиражом листовка, вышедшая тиражом двадцать тысяч экземпляров в «Музгизе». В ней напечатаны «Коллективные выкрики на демонстрациях». Трудящимся массам советовали кричать: «Первым маем буржуев сломаем», «Рабочие, в первое мая идите, знамена коммун поднимая», «Первым мая по Пию бьем» и т. п.

А в это же время во дворе Библиотеки им. Ленина горели костры: жгли книги великой русской литературы, напечатанные в XVIII—XIX веках. Случайно оказавшийся поблизости писатель Владимир Лидин за несколько бутылок водки уговорил рабочих нагрузить телегу антиквариатом, приготовленным для огня, и отвез к себе домой на улицу Семашко, 5. (В. Г. Лидин об этом рассказывал сам.)

Еще прежде Крупская подготовила постановление, запрещавшие держать в общественных библиотеках книги многих выдающихся авторов, в том числе все философские трактаты «зеркала революции» — Льва Толстого. А сам классик именно эти произведения считал самым главным из написанного.

Когда верный ленинец Сильвестр Петухов умер, его урну по очереди несли товарищи Сталин, Каменев, Калинин, Рудзутак, Цюрупа, Рыков и какой-то Т. В. Сапронов.

Товарищ Сталин, обращаясь к урне, произнес трогательные слова:

— Сегодня мы прощаемся с тобой, дорогой и замечательный большевик, верный ленинец, дорогой ты наш товарищ Петухов. Будучи тяжело контужен безжалостной рукой врага, ты оставался на боевом посту и весь жар горячего сердца без остатка отдал делу революции...

Урну замуровали в Кремлевскую стену. Военный оркестр сыграл «Интернационал». В небо из ружей стрельнул почетный караул. Народ рыдал и клялся отомстить мировой буржуазии, а члены ВЦИК отправились выпить водки и хорошо закусить.

Однако вернемся к событиям декабря 1913 года.

Соколов ничего обещанного не запамятовал.

Так, невзирая на поросячий визг, дворник Платон за давний донос на Соколова был опущен головой в унитаз. Быстро отходивший сердцем, гений сыска уже на следующий день подарил дворнику пять целковых.

— За «синенькую» я таковым манером лазить согласен кажинный день! — Счастливый Платон поцеловал графскую ручку, побежал в ближайший трактир и напился до лежачего положения.

Получив благодарность министра Макарова, на вопрос, какой награды хотел бы, Соколов ответил:

— Прошу, ваше превосходительство, отметить верную службу и личную отвагу филера саратовского охранного отделения Коха, а также служебное рвение полицмейстера Дьякова.

Министр подписал соответствующий приказ.

В Саратов были командированы Соколов и товарищ министра внутренних дел Евгений Сахаров.

Едва оказавшись на берегах Волги, Соколов отправился к печальной обители — к кладбищу. Положив на холмик цветочки, в печальной задумчивости постоял возле скромной, занесенной снегом могилки горничной Соньки, так его любившей.

Вечером было большое торжество. Столичные гости вручили прослезившемуся Жирафу большую серебряную медаль «За усердие» и сообщили о повышении в чине.

Теперь местная знаменитость стал околоточным надзирателем с годовым окладом 770 рублей, бесплатной казенной квартирой, дровами и дешевым артельным столом.

Жираф показывал медаль всем желающим и с гордостью произносил:

— Отечество своих героев знает-с!

Грудь бесстрашного полицмейстера Дьякова украсила серебряная Анна второй степени.

По этому поводу в местном «Метрополе» его хозяин Григорий Васильевич Очкин закатил совершенно замечательный праздник.

На сцене неистовствовали цыгане, где своим басом и обширным бюстом выделялась красавица Тамарка.

Топорща невыразимые усы, вприсядку выделал камаринского сам полицмейстер Дьяков.

Старый знакомый Соколова — Степка наяривал на балалайке любимую увертюру Соколова — из «Лоэнгрина». Балалайка была совсем новой, четырехструнной, самой лучшей работы, с изящной перламутровой инкрустацией и чрезвычайно полным и приятным тоном. За это чудо фабрики «Прима» Степка отвалил сорок целковых.

Дьяков поманил пальцем Жирафа, вытянул из его пиджачного кармашка кокетливо выглядывавший платок и вытер пот со своего лица. Затем вежливо сказал «спасибо!» и засунул платок обратно в кармашек, взял бокал «редерера» и освежился. После этого заглянул в глаза Соколова, обнял его и с жаром воскликнул: