Айра Левин - Мальчики Из Бразилии

Чуть спустя вернулся мальчик, который двигался, уставясь в бумаги.

Он еле приподнялся.

- Тут и мой отец есть, - сказал мальчик.

Он подтянулся чуть повыше.

Мальчик смущенно взглянул на него и положил бу­маги рядом с его рукой.

- Я забыл. Лучше пойду поищу его.

Пять или шесть машинописных листов. Имена, адре­са, даты. Без очков трудно читать, все расплывается. «Дюрнинг» - вычеркнуто. «Хорве» - тоже вычеркнуто. На других страницах вычеркиваний нет.

Он сложил бумаги, прижимая их к полу, и засунул во внутренний карман.

Теперь можно закрыть глаза.

Но постарайся остаться в живых. Еще не кончено.

Отдаленный лай.

Я нашел его.

***

На него смотрел светлобородый Гринспан. Шепотом он обратился к нему.

- Но он мертв. Мы не сможем допросить его.

- Все в порядке. Список у меня.

- Что?

Курчавые светлые волосы, к которым пришпилена вышитая кипа.

- Все в порядке, - собрав все силы, повторил он. - Список у меня. Всех отцов.

Он чуть приподнялся и - ох! - бессильно рухнул.

Он на носилках. Его несут. Дверной молоток в виде собачьей головы, дневной свет, синее небо.

Он слышит чье-то бормотание, видит поддерживаю­щую носилки мальчишескую руку и устремленные на него блестящие глаза. А под ними острый нос.

Как выяснилось, тут были достаточно хорошие врачи; во всяком случае, достаточно тол­ковые, чтобы наложить ему ши­ну на руку, подсоединить ка­пельницы и забинтовать его с головы до ног - и спереди, и сзади, сверху и внизу.

В субботу он пришел в себя в реанимационном отделении главной больницы Ланкастера. Всю пятницу он был без созна­ния.

- С вами все будет в полном порядке, - сказал ему тол­стенький врач-индус. - Одна пуля прошла через «средостение», - демонстрируя, док­тор коснулся своего белоснежного халата. - Она расще­пила ребро, нанесла ранение левому легкому и какому- то нерву, управляющему гортанью, вот настолько пройдя от аорты. Другая пуля попала в область брюш­ного пресса и застряла в его мышцах, следующая раз­дробила кость и разорвала мышцы левой руки. Еще одна только царапнула ребро справа.

Застрявшая пуля была извлечена, и все раны зашиты. Голос он сможет подать через неделю, дней десять, а через две недели - передвигаться на костылях. О про­исшедшем было сообщено в австрийское посольство, хо­тя, - тут доктор улыбнулся, - в том не было необходимости. Из-за газет и телевидения. Детективы рвутся поговорить с ним, но им, конечно, придется подождать.

Дана, склонившись к нему, покрывала его поцелуя­ми; она стояла рядом, сжимая его правую руку и улы­баясь. Какой сегодня день? Под глазами ее были круги, но все равно она была обаятельна.

- Неужели ты не мог заниматься этими делами в Австрии? - спросила она его.

Когда его перевели в палату интенсивной терапии, и он мог сесть, первым делом он написал несколько слов: «Где все мои вещи?»

- Вам доставят все, что было в вашем номере, - с улыбкой заверила его медсестра.

«Когда?»

- В четверг или в пятницу, скорее всего.

Дана прочитала ему заметки из газет. Менгеле был опознан как Рамон Ашхейм-и-Негрин, поданный Пара­гвая. Он убил Уиллока, ранил Либермана и был разорван собаками Уиллока. Сын Уиллока, тринадцатилетний Ро­берт, придя домой из школы, сразу же вызвал полицию. Пять человек, которые явились сразу же после полиции, представились, как члены лиги «Молодых Еврейских Защитников» и друзья Либермана; они сказали, что договорились встретиться с ним здесь и проводить его до Вашингтона. Они высказали мнение, что Ашхейм-и-Негрин был нацистом, но никоим образом не могли объяс­нить присутствие его или Либермана в доме Уиллока или причину убийства Уиллока. Полиция предполагает, что Либерман, если и когда он оправится, сможет пролить свет на это таинственное дело.

- Сможешь? - спросила Дана.

Он еле заметно склонил голову, попытавшись изобра­зить непослушными губами «может быть».

- Когда ты успел подружиться с «Молодыми Защит­никами»?

«На прошлой неделе».

Медсестра сказала Дане: ей что-то принесли.

Вошел доктор Чаван, изучая историю болезни Либер­мана, приподнял его подбородок и внимательно рассмотрел больного, после чего сказал, что главное для него сейчас - это хорошо побриться.

Вернулась Дана, сгибаясь под тяжестью чемодана Ли­бермана.

- Легок на помине, - сказала она, ставя его на пол.

Груз доставил Гринспан. Он явился за своей маши­ной, которую полиция было отказалась ему вернуть после встречи у Уиллоков. Он передал через Дану по­слание для Либермана: «Во-первых, все в порядке, а, во-вторых, рабби Горин будет звонить нам, как только сможет. У него самого проблемы. Читайте газеты».

У него болело все тело. Поспать бы.

Его перевели в прекрасную палату с полосатыми пор­тьерами и телевизором у стены; рядом с кроватью на стуле разместился его портфель. Едва только получив возможность садиться, он открыл ящичек ночного сто­лика. Список был там вместе со всеми остальными ве­щами. Надев очки, он стал просматривать имена. Номе­ра от первого до семнадцатого были вычеркнуты. Как и Уиллок. Рядом с его именем стояла дата - 19 февраля.

Пришел парикмахер, который выбрил его.

Он уже мог говорить хриплым шепотом, но не хотел. Что ему было на руку: у него оставалось время подумать.

Дана писала ему записки. Он читал «Филадельфия Инкуайрер» и «Нью-Йорк таймс», смотрел новости по телевизору с дистанционным управлением. О Горине ничего не было. Киссинджер в Иерусалиме встретился с Рабином. Преступность, безработица.

- Тебя что-то беспокоит, папа?

- Ничего.

- Не разговаривай.

- Ты же спросила.

- Не говори! Пиши! Для этого тебе и дан блокнот!

«НИЧЕГО».

Порой она бывала жутко занудной.

Приносили цветы в сопровождении визитных карто­чек и открыток: от друзей, спонсоров, от лекционного бюро, от женской общины местной синагоги. Письмо от Клауса, который получил адрес больницы от Макса: «Как только сможете, напишите, пожалуйста. Нет необходимости уточнять, что и мы с Леной и Нюренбергер очень хотим узнать больше того, что написано в газе­тах».

На другой день, как ему разрешили наконец разгова­ривать, на встречу с ним явился некий детектив Барн­харт, высокий, рыжий, молодой человек, вежливый и спокойный. Либерману, к сожалению, не удалось про­лить света; никогда раньше он не встречал Рамона Ашхейма-и-Негрина вплоть до того дня, как этот человек стал стрелять в него. Он даже имени его никогда раньше не слышал. Да, миссис Уиллок права: он действительно звонил день назад и предупредил Уиллока, что могут явиться нацисты убить его. Звонок явился результатом намека, который пришел к нему из не очень надежного источника в Южной Америке. Я приехал повидаться с Уиллоком, в надежде выяснить, что на самом деле стоит за всем этим; открыл ему двери Ашхейм, который потом стал стрелять в него. Ему удалось впустить собак в дом. И собаки набросились на Ашхейма, убив его.

- Парагвайское правительство утверждает, что его паспорт фальшивка. Они даже не знают, кто он такой.

- У них нет его отпечатков пальцев?

- Нет, сэр, не имеется. Но кем бы он ни был, похо­же, что ждал он именно вас, а не Уиллока. Видите ли, тот погиб незадолго до того, как вы туда успели при­ехать. Вы, должно быть, явились примерно в половине третьего, так?

Подумав, Либерман кивнул.

- Да, - согласился он.

- А Уиллок был убит между полуднем и часом дня. Так что «Ашхейм» еще около двух часов ждал вашего появления. Этот полученный вами намек смахивает на ловушку, сэр. Уиллок не имел ничего общего с тем типом людей, которых вы выслеживали, в чем мы не сомневаемся. Так что в будущем вам надо быть осторож­нее с такими намеками, если вы позволите мне так выразиться.

- Конечно же, позволяю. Отличный совет. Благода­рю вас. «Быть осторожнее». Да.

Вечером в сводке новостей был упомянут и Горин. С 1973 года он находился под условным освобождением, ибо был приговорен к трем годам заключения, но отло­женным - за тайную подготовку бомб, в чем признал себя виновным; а ныне федеральное правительство по­пыталось отменить условное освобождение на основании того, что он снова участвовал в заговоре, на этот раз с целью похищения русского дипломата. Судья назначил слушание его дела на 26-е февраля. Решение не в пользу Горина могло означать, что ему придется на год вернуть­ся в тюрьму. Да, у него в самом деле были проблемы.

Как и у Либермана. Оставаясь в одиночестве, он изучал список. Пять тонких листиков, напечатанных через один интервал. Девяносто четыре фамилии. Он сидел, глядя в стену, покачивая головой и вздыхая. Сложив лист в несколько раз, он спрятал его в паспорте.

Он написал письма Клаусу и Максу, в которых не сообщал ничего особенного. Он уже начал говорить по телефону, хотя по-прежнему хрипел и не мог говорить полным голосом.