Алекс Норк - Ноль часов по московскому времени. Новелла I

Вот и сейчас — дан отбой до утра.

После нашего сообщения о почти стопроцентной непричастности «кавказа», начальники сходили к заму и тот постановил сосредоточить действия на розыске: мальчика и девицы.

Замечательно — мне не нужно отпрашиваться и даже сообщать, что иду в «Арагви» на встречу с генералом.

Лешка корит, что оставляю его в неведении.

И угрожает подать раппорт о переводе в провинцию.

Мой полет продолжается.

По Петровке к центру.

Мимо, слева от меня, сохранившиеся, XVI века, красные кирпичи Высокопетровского монастыря — там внутри огромный, фантастический для нашего времени комплекс — пол московской истории там…

Петровский переулок… с филиалом Художественного театра, где играли все наши «великие»…

Большая Дмитровка — театр К. Станиславского и Вл. Немировича-Данченко с превосходной балетной труппой, где сейчас сияет звезда Чернобровкиной…

Столешников… мне направо и чуть вверх…

Вон, «Арагви».

Тут уж совсем неловко в ментовской форме, но что поделать.

Однако меня ведут за красивые перегородки в какой-то вроде бы кабинет…

И здесь уже генерал.

— А я, Дмитрий, в этом, именно, доме квартиру недавно купил.

Этот — среди пяти-шести самых дорогих квартирных домов Москвы, а к началу 2000-х цены здесь вырастут в десять раз.

Сколько же в Москве денег?..

На столе коньяк, бутылка вина, сок в графине, закуски… — всё очень дорогое, даже не всё мне понятное.

Генерал уже начал, а по лицу — начал еще вчера.

Наливает мне, не спрашивая, коньяк.

— Выпейте, это очень хороший, — кладет что-то закусочное на тарелку.

Вижу измученное лицо, и я тороплюсь начать с главного:

— Всё совсем не так плохо! Только немножко непросто…

— Мальчик?!

— Он точно жив! Сто процентов, только…

Оказывается, свет может вспыхнуть внутри человека.

— Фу-у, Дима, дайте передохнуть…

И слабая, совсем, рука поднимает навстречу мне рюмку.

Сначала я рассказываю сбивчиво.

…

А теперь уже спокойно досказываю.

…

— Подождите, Дима, просто кинуть меня на деньги? И для этого… — рука поднятая просит меня остановиться: — две дочери у меня, одна почти взрослая, и мальчик, господи… я чуть тогда от счастья не умер… и он не мой?

— Зато он жив.

Во фразе моей, от бессилия, не смысловая, а даже грамматическая нелепость.

Мы снова пьем «Ахтамар» — черный почти, и с таким переливчатым вкусовым и душистым букетом, что не дает почувствовать градусы.

— Но как… двести тысяч… у нее больше было, и дом…

«Глаза сухие от слез» — понимаю теперь, что это значит: слезы ушли внутрь.

— Вы сами с ней, Дима… нет, мстить я не буду, но говорить с ней… нет, казнь мне такая… за всю жизнь она мне…

Всегда наступает завтра, то есть — пока мы живем.

А я сейчас живу почти что в раю — слушаю от всех, и самого полковника, поздравления.

Повторяю детали — «как я допер».

Хотя вчера получил огромный втык от отца и от брата.

«Ду-рак, Димка!» и: «Ну как ты мог? Мы же тебя потом из зоны не вытащим. Я с самого начала тебе говорил…», и снова: «А я тебе, дурак, раньше еще говорил…» — минут пятнадцать мочили.

Но вы попробуйте, попробуйте не взять у такого, как тот генерал!

Пачка скользнула в карман при расставании: «Дима, вы от страшных мучений меня избавили. Не обижайте! Ни себе, так другим деньгами поможете».

Отчитался дома за десять тысяч долларов.

И понеслось!

Зато теперь я в шоколаде.

— Сначала женский голос, позвонивший «кавказцам» по телефону, подозрения вызвал. Почему не мужской — раз там преступная группа, мужика не нашлось?.. Тем более, всем известно: Кавказ в денежных делах женщин совсем не любит.

Полковник взглянул на Михалыча, и оба одобрительно покивали мне головой.

— Ну ладно — мелочь. А тут Лешин текст, вчера еще, когда он с Рублевки вернулся: она, мать ребенка сказала: «в Германии работала в нашей школе, учительницей русского языка и литературы». Нормально?.. Учительница русского языка — да они над каждым ударением дрожат! А та, вдруг, берет хохлушку, которая «г-ы, дивлюсь, поглядаю», чтобы ребенку речь на всю жизнь испортила?

И трое все загалдели про русских своих учителей, да как они над каждым словом, да Пушкин… а полковник всё подытожил:

— Ты, Митя, наш Шерлок Холмс!

— И что собака вдруг потеряла след на территории у кавказцев…

— Да мазанули они его рубахой по тем воротам! — поддержал Леша.

— Ты б, Алексей, там сразу сообразил, — поправил его, с ехидцей, Михалыч.

А я победно закончил:

— Спрашиваю генерала: «Беременность она объявила на ранней стадии, так?» — «Так». — «Мальчика, после родов, зарегистрировала под вашей фамилией?» — «Да, так договаривались». — «А рожать домой уехала, куда?» — «В Дубровно — под Витебском, там и родня ее». — «Вот именно! Не гражданская ваша жена, а девица — мать этого ребенка, родственница ее какая-нибудь. Не было рожденного мальчика в Дубровно с такими именем-фамилией в указанный день. Проверяйте!»

— У него сам министр обороны Белоруссии друг-однокашник, — сообщил, уважительно, Моков.

— Вот он сразу ему и звонил. А через двадцать минут по архивам всё подняли — нету!

— Ну а как ты с этой бабой потом? — спросил, хотя уже знал ответ, Михалыч.

— Говорю по телефону…

— А генерал рядом стоит?

— Да. «Не затруднит ли вас написать заявление на имя полковника Мокова о том, что мальчик нашелся». Добавляю: «Так как обстоятельства его местонахождения в Дубровно нам хорошо известны». — Молчит. — «А осложнений в связи с деньгами или как-то еще не будет». — И слышу на другом конце короткое: — «Хорошо».

…

Моков схватывает со стола листок — то самое заявление, трясет им:

— Да, Митя, ты у нас Шерлок Холмс. Я уже думал, сожрет меня замминистра — сука такая, эх, давайте по рюмке, ребята!

Теперь немного еще об истории и другом уголовном деле.

О России, как уже говорили, много думается вдали от России — что «большое видится на расстоянии». Но не возникает ли сходное требование для правильного видения во времени?

Разумеется, не всякое прошлое является чем-то живым, «метаболичным» для новых дней, многое превращается в окаменелость. Кроме того, некоторые, и даже очень значительные события истории, не случись они в своё время, случились бы позже, и через какое-то количество лет ситуация не отличалась бы от предыдущего варианта. В математике подобное описывается так называемой Теорией устойчивости; а на совсем простом примере объясним так: никто не выводит спутники на орбиты с точностью до сантиметров, всё имеет свой плюс-минус — в этих пределах аппарат прекрасно выполнит свою задачу: состыкуется, проведет нужные наблюдения, еще что-нибудь; а вот за пределами допустимости случится в той или иной степени скверное.

Так же и с историей.

Особенно с нашей: «хотели как лучше, а получилось как всегда».

Замечательная фраза безграмотного Черномырдина говорит очень о многом, и прежде всего о том, что мы «всегда» не знаем свой, на данный момент, плюс-минус, проще — не знаем, за какую черту нельзя заступать. А не знаем, потому что не знаем истории, просто выбираем из нее приятные для себя куски; но приятное балует, а не учит.

И учиться надо вовремя, а не когда в руководящем кресле сидишь.

Вот наш великий президент… что значит какой?

Который сейчас и всегда.

А потом сыну передаст — не зря же он гимнасток бомбил.

Вот этот милчеловек сообщил как-то, что слушает лекции Ключевского в транспорте при движении на работу.

Очень любопытно: потому что пятитомник Ключевского издавался в далекие советские времена, был доступен даже будущим президентам, а сам этот историк занимался более всего правовыми вопросами на Руси; и если мой приятель-математик хорошо знает Ключевского со студенческих лет, то юристу не поздновато ли знакомиться с ним к шестидесяти почти годам?

Однако тут снова Тютчев: у нас «особенная стать, аршином общим не измерить…» — правильно, никто тут в Европе аршином и не меряет, и получается прямо по Чаадаеву: мы вообще в других исторических измерениях существуем. Только вряд ли этому стоит радоваться.

Наверное, у читателя уже зреет вопрос — к чему вся эта преамбула?

Ответ простой: первым читателем является сам писатель — кажется, еще Лев Толстой сказал. И вывод отсюда естественный: писатель пишет то, что важно и интересно ему, а не какому-то «дяде». А дядя, уже по своей воле, решает — читать ему или не читать.

Про одну московскую «уголовку» писать мне совсем не интересно, хотя про отдельные случаи очень стоит рассказывать. Писатель, как первый читатель, старается, прежде всего, в чем-то важном для себя самого разобраться. Если оно не важно другим, ну и не надо.