Руслан Белов - Крайняя маза

Борис Михайлович поморщился. Он не ревновал, нет. Просто все связанное с гетеросексуальными отношениями, точнее, с женщинами, у него вызывало омерзение. Мать, избивавшая его по ночам, появлялась в изысканном пеньюаре. Или в тонком кружевном белье.

- Представляю вас в постели... - усмехнулся Стылый. С давно не мытых его волос обильно сыпалась перхоть.- Долго же вам друг друга раздевать придется.

Борис Михайлович захихикал через силу.

- Ничего, у меня отбойный молоток найдется, он всегда при мне, - зло посмотрел на него Смирнов. - И вообще, хватит щериться, надоело. Давайте перейдем к вопросам по существу.

- По существу, по существу... - поморщился Стылый. - По существу у меня бетон. А у тебя что?

Смирнов задумался. В голову ничего не пришло и он, чтобы не молчать, заменил бесплодные мысли словами:

- Всегда есть выход... Я столько раз попадал в безвыходные положения, и, видите, жив... Надо только...

- С тобой все ясно, - уничтожающе произнес Стылый и, переведя взгляд на Бориса Михайловича, продекламировал:

- Два кусочека колбаски у него лежали на столе. Он рассказывал нам сказки...

Хорошо выраженный сарказм оживил воображение Смирнова.

- Да, слушай, ты! - перебил он Стылого. - Я дело говорю. В общем, давным-давно, в Центральном Таджикистане, я попал в лапы одного типа, чем-то весьма похожего на Центнера. Его звали Резвоном, он был неглуп, ненавидел людей, то есть себя, панически боялся смерти и в тоже время стремился к ней. И был в душе режиссером. У него еще была поговорка: "Я сам себе режиссер". И знаете, он всегда оставлял своим жертвам шанс избежать смерти, мизерный, но шанс. Я рассказывал об этой его странности одному знающему человеку, психологу, и он сказал, что этот шанс на жизнь у этого типа был чем-то вроде божества. Он хотел, чтобы это божество к нему благоволило, и потому всегда приносил ему жертвы, то есть давал ему возможность проявиться. Выйти на сцену, что ли, заявиться во всей своей красе. И еще этот знающий человек сказал, что таких людей, как этот Резвон, достаточно много...

- Ты, например, - бросил Стылый. - Вместо того, чтобы вдарить Паше рукояткой пистолета по черепушке, одеяло ему дал и речь надгробную еще произнес, да так, что он едва не прослезился.

- Ты прав, я дал ему этот шанс, но неосознанно. И мне кажется, что Паша Центнер оценил мое неосознанное благородство и также оставил нам шанс выбраться из наших бетонных гробов.

- Догадываюсь, вы использовали шанс Резвона, - заинтересованно проговорил Борис Михайлович. А что он из себя представлял? Я имею в виду шанс, который он вам предоставил?

Смирнов, рассеянно посмотрев на Бориса Михайловича, сделал паузу и с удовольствием окунулся в прошлое.

- Это случилось жарким летом в высокогорной долине. Представьте себе голубое небо с ухоженными барашками облаков, голубой пенящийся поток, высоченные тополя стайками и скалы, скалы, и скалы. К одной из них прилепился кишлак Резвона, хозяина долины... Мы с друзьями, образно выражаясь, пришли в него за шерстью, но были наголо острижены.

Стылый прервал товарища по несчастью.

- Опять выражается! Тоже мне Есенин: "голубой поток", "тополя стайками", "прилепился кишлак"... Ты же обещал по существу.

- По существу, так по существу, - согласился Евгений Александрович. - В общем, темной ночью, связанный по рукам и ногам, я лежал в доме Резвона, в гостевой комнате. А на стене висела старинная обнаженная сабля. Он специально ее оставил. Я два раза пытался до нее добраться, но дважды гремел костями, то есть падал с ног и, соответственно, дважды был бит, сидевшими в прихожей охранниками. На третий раз я добрался. Об этом мне на следующее утро рассказали друзья.

- Как это? - удивился Стылый.

- Да так. Я все сделал во сне. Добрался до сабли, перерезал веревки, охранников и, как ни в чем не бывало, улегся досыпать.

- Божественный шанс тут ни причем, - потерял интерес Борис Михайлович. - Наверняка в детстве вы страдали снохождением. Это особая форма эпилепсии. Обычно с возрастом она проходит, но сильное душевное волнение может привести к временному ее прогрессу.

- Все это очень интересно, но мне кажется, что бзыки Резвона на тему божественного шанса тут ни причем, - покачал головой Стылый. - Сабля, небось, испокон веков на стене висела.

- Нет, перед смертью Резвон сказал мне, что намеренно ее повесил...

- А ты его тоже в одеяло заворачивал и песком засыпал? Как Пашу?

- Его убил не я. Его убил Бабек, мой давний друг и его подневольный подельник. А у Бабека в то время с головой было все в порядке, и ни о каких божественных шансах он не рассуждал и в принципе рассуждать не мог.

- А что вы, Мария Ивановна, скажете на этот счет? - дождавшись паузы, поинтересовался Борис Михайлович. В глазах его теплилась надежда. - В самом деле, ваш предпоследний любовник был с бзыками, как изволил выразиться уважаемый Александр Николаевич?

Слова "предпоследний любовник" предназначались для ушей Смирнова.

- Кроме бзыков у него ничего-то и не было, - воочию представила Мария Ивановна Пашу Центнера. - А что касается шансов, то я определенно знаю, что он никогда никого не расстреливал, и не приказывал расстреливать. А вот с четвертого этажа заставить спрыгнуть или в воду с грузом столкнуть - это он любил. Да, в воду с грузом...

- Весьма любопытно, весьма любопытно... - Борис Михайлович попытался расправить плечи. Бетон презрел его движение.

- Ну, говори, не томи, - попросил Стылый, заинтересовавшийся не менее своего начальника.

Мария Ивановна, молчала, уставившись в пятно крови, буревшее под ее глазами на ковролине.

- Ты чего? - обеспокоился Смирнов.

- Да так, припоминала... - бетон более чем другим мешал ей говорить свободно. - Паша действительно кое-что рассказывал по теме... На яхте они гуляли. То ли на Рижском взморье, то ли на Клязьминском водохранилище. И одного человека утопили. Который, как они считали, общие деньги присваивал. Паша потом говорил мне, что он настоял, чтобы беднягу бросили в воду не только с грузом на шее, но и с ножом в руке. Друзья сначала возражали, но потом решили развлечься и принялись веревки на скорость резать. Резали, резали и, в конце концов, скрутили по данным эксперимента пятиминутную веревку... Ну, значит, такую, которую за пять минут, не меньше, ножом перерезать можно...

- Ну и что? - спросил Борис Михайлович, не сводя воспаленных глаз с женщины. - Выплыл ворюга?

- Нет. Он так перепугался, что нож из руки выронил, до воды еще не долетев.

- Испугался - погиб... - изрек Евгений Александрович любимую фразу.

- Еще Паша говорил, что обманул дружков. В том месте, где к веревке камень крепился, ее за три минуты можно было перерезать. В воде, да еще с закрытыми глазами. Понятно, почему обманул... Ведь это он деньги крал, и это его должны были топить.

- Повезло нам с ним, - одними губами усмехнулся Борис Михайлович. - Наш Паша Центнер, оказывается, в своем роде джентльмен. И нам с вами всего лишь надо найти алмазную пилу где-нибудь на кухне и распилить наши так ладно скроенные одежды.

- Или надеяться, что господин Смирнов во сне из своей выскользнет, усмехнулся Стылый.

- А этот человек, которого Центнер вместо тебя мучил... - не обратив внимания на реплику, вперился Смирнов в усталые глаза смотревшей на него Марии Ивановны. - Ну, тот разорившийся бизнесмен. Ему Паша оставил шанс выбраться?

Мария Ивановна опустила веки.

- Оставил... - выдавила она.

- Какой? - насторожился Смирнов. Он почувствовал, что услышит нечто ужасающее.

- Паша сказал, что если этот бизнесмен, Вадимас Ватрушкайкис по имени, найдет слова и уговорит меня освободить его, то я могу не опасаться наказания...

Мария Ивановна замолкла. Она набиралась сил. Или вновь переживала случившееся.

- Почему можете не опасаться? - не вынес паузы Борис Михайлович.

- Он сказал, что если я сжалюсь, отпущу его, дам уйти, то он, Паша Центнер, просто-напросто приведет на его место другого человека, - плача, сказала Марья Ивановна. - Приведет, отрежет, то, что надо и будет использовать по назначению...

- И этот Ватрушкайкис уговаривал тебя? - спросил Смирнов, весь охваченный сопереживанием.

- Да... - прошептала Мария Ивановна. - Я каждый вечер приносила ему еду, и он убеждал меня отпустить его, дать уйти. Обещал, клялся, молол, плакал, рассказывал о парализованной после автокатастрофы жене и двух маленьких белокурых дочурках, Эльзе и Лауре. Я, рыдая, слушала, слушала. Обнимала и целовала его, ласкала и гладила, но отказывалась... Лишь однажды не удержалась, разрезала один ремень, но вовремя спохватилась...

- А что, Паша и в самом деле посадил бы на его место другого? - спросил Смирнов.

- Факт, - хмыкнул Стылый. - Центнер веников не вяжет. И приговоренных у него полно.

- Без сомнения не вяжет... - подтвердил Борис Михайлович.

- Негодяй, - выцедил Евгений Александрович. И оглянулся по сторонам, вдруг осознав, что поведанная Марьей Ивановной трагедия происходила не где-нибудь, а в комнате, в которой он находится. " Если бы я знал, порезал бы его на кусочки, сложил бы в ведро и пошел собак кормить. Ей богу, пошел бы" - подумал он, вспомнив, как по-божески похоронил Центнера.