Инна Бачинская - Вторая невеста

— Змея… Я видел, как Майя бежала к тебе ночью.

— Змея… — повторил Сережа. — Нормально. Она бежала ко мне… — Он взглянул на Федора, ухмыльнулся, — поправиться. Наркоманила она, а не то, что ты подумал. Старый козел, ее муж, был наркоманом, и Пашка Рыдаев знал, тоже сволочь. Он ее и подсадил. А я знаю, где достать.

— Где Полина? Что она сделала с Полиной?

— Кстати! — Сережа стукнул себя по лбу. Порылся в карманах. — Держи! — Он бросил Федору небольшой предмет. Это был ключ. — У меня в кухне под буфетом лаз в подпол. Твоя барышня там.

— Ты?!

— Я. Скажи спасибо, что успел. Она на тебя запала, Алексеев, а потом увидела вас вместе, и я понял, что нужно спасать твою д-девушку. Так что за тобой д-должок. Да подожди ты! — Он удержал рванувшегося Федора. — В порядке она. Д-должок за тобой, понял? Может, когда-нибудь напомню.

— Ты не сможешь… уйти, — с трудом выговорил Федор.

— Смогу! — сказал как припечатал Ермак, и Алексеев понял, что уйдет.

— А Максим…

— Ид-дрия не даст его в обиду. Любого порвет. Это же зверь-баба!

— Его лечить надо.

— Не нужно, он здоров. Его мать с хахалем замочил не Максим, а Милка. У нее и мать была с большими сдвигами — отравилась. Я услышал выстрелы, бросился в дом и застал… вид на Мадрид. Отправил ее домой, приказал сидеть и не рыпаться, пока не позвоню. А Максиму сказал: нужно спасать сестру от тюрьмы. Он только кивал, бедняга. Поверишь, у меня сердце разрывалось, но не мог я сдать ее. А что бы ты сделал на моем месте? А, философ? Не по закону, а по совести?

Федор не ответил.

— Ладно, прощай, Алексеев. Я бы пошел с тобой в разведку, ты мужик понимающий. Тебя подучить малость, а то слишком… — Он покрутил головой. — Слишком много думаешь. Много д-думать вредно, на твоей философии д-далеко не уедешь. Жизнь штука жестокая… — Он замолчал, а потом вдруг закричал страстно, задрав голову к красному в отблесках пожара небу. — Господи, иже еси на небеси! Не забудь, Господи, что я свои грехи вроде как отмолил, все! Философа спас, перед Максимом очистился. Милку берег как мог. Передай Максиму, Алексеев, чтобы не д-держал на меня зла. Я хотел воспитать из него мужика, но он вроде тебя, хлипкий оказался. Не сдюжил. Ну, д-да у каждого по жизни свои задачи. Прощай! Д-даст Бог, свидимся.

Мотор взревел, взметнулся из-под колес гравий, и как танк рванулся вперед джип афганца Сережи.

Федор стоял секунду-другую, глядя ему вслед, а потом побежал к гостевому домику.

Полина услышала грохот и громкие голоса. По деревянной лестнице спускались люди.

— Полиночка! — услышала она голос Федора. — Живая! Девочка моя родная, я чуть с ума не сошел! — Он покрывал поцелуями ее руки и лицо. — Все позади, теперь все будет хорошо…

— Привет, Полина! — капитан Астахов выглянул из-за плеча Федора. — Ты как?

Алексеев поднял девушку и понес к лестнице. Ее подхватили сверху.

— Она ничего не ела, — сказал капитан, исследовав пакеты. — Только воду выпила. Досталось девчонке. Я тебе сразу сказал, что эта твоя художница больна на всю голову, а ты ее защищал. — Он стал собирать рассыпанные вещи Полины в сумочку. — Слушай, философ, ты уверен, что не видел номера машины Ермака? Мы бы его сейчас… — Он сжал кулаки.

Федор не ответил и полез вверх по лестнице.

…Дом догорал. В воздухе вороньем кружили хлопья черного пепла. Запах горящего дерева смешивался с вонью лилии вуду в отвратительный коктейль.

«Вот и все, — подумал Федор. — Вот и все…»

Идрия и Максим, черные от сажи, стояли, касаясь друг друга плечами, и смотрели на догорающий дом. Собаки, Дашка и Машка, изваяниями застыли тут же. Федор подошел, стал рядом.

— Феодор! — Идрия взяла его за руку, заглянула в лицо.

— Я вас помню, — Максим сверкнул зубами. — Приходите в «Сову», у меня завтра концерт. Придете?

— Приду. У вас замечательный голос, Максим. Мне очень жаль, что Кристина… Я его хорошо знал.

— Я знаю, он рассказывал, как вы его спасли. Я его предупреждал, чтобы не лез к Миле, но он… он всегда считал меня своей вещью! — последние слова Максим выкрикнул. — Сережа, Мила… понимаете, Федор, я всегда был их вещью! А сейчас я своя вещь! — Он расхохотался.

Федор окинул их взглядом — радостного Максима и улыбающуюся Идрию, чье плечо касалось плеча парня, и подумал — хорошо бы…

— Я жив! Я выжил, и теперь я буду петь!

— Максим, Сергей уехал.

— Я знаю!

— Он рассказал мне…

— Я знаю, Федор! Мила… умерла?

— Мне очень жаль, Максим.

— Мне тоже. — Он заговорил вдруг горячечно: — Я ее любил, она убила мою маму, а Сережа сказал — надо ее спасать, вас теперь только двое. Я все помню! Теперь никого нет, и проклятый дом сгорел. Мила боялась меня, она увезла меня в Италию и заперла в психушку. Меня там мучили! Честное слово, я бы никому ничего не сказал. Но она все равно боялась.

— Понятно. — Федор помолчал. Потом протянул ему руку: — До свидания, Максим! До свидания, Идрия.

Она, широко улыбаясь, кивнула. Федор впервые увидел, как боснийка улыбается.

— Завтра, Федор! — напомнил Максим. — Завтра в «Сове»!

…Он пошел по поляне к джипу, где ждала его Полина. Над криками и грохотом пожара, суетой, гарью и пеплом вдруг взлетел сильный, чуть дрожащий голос Максима, дивы Стеллы, как символ жизни, хотя пела она о смерти:

Я больше не заплачу,

Все выплакала слезы… 

Прошло три месяца. Учебный год в разгаре, и Федор Алексеев страшно занят. Рука его почти зажила, остался лишь длинный мужественный шрам.

Савелий Зотов тоже занят — издательство приобрело бывший «Дом книги» — ныне «Книжный червь», — вчистую разорившийся, и теперь правление решало, что с ним делать.

Капитан Астахов разрывался на службе.

Они сбежались, как в старые добрые времена, в своей штаб-квартире — баре «Тутси». Первым пришел Савелий, который был инициатором встречи. Потом Федор. И последним — капитан, озабоченный и, как всегда, опоздавший.

Трагическая история художницы Майи Корфу наделала много шуму в городе, подробности ее не сходили со страниц городских газет добрый месяц, пока их не вытеснили новые события. Много было домыслов, слухов, нелепиц и откровенного вранья. Липовые знакомые и друзья художницы раздавали интервью и, закатывая глаза, врали о предчувствии ее трагической гибели, близости и дружбе с ней, о тщательно оберегаемых семейных тайнах. И сегодня еще нет-нет да и разразится чье-нибудь борзое перо новыми откровениями и шокирующими подробностями из «самого достоверного источника».

Предприимчивая Марина Башкирцева, директор исторического музея, договорилась с Максимом Туром о безвозмездной передаче наследия Майи Корфу музею, и теперь туда началось паломничество.

Леша Добродеев строчит книгу о диве Стелле и личном знакомстве с Майей Корфу. Дива Стелла, она же Максим Тур, по-прежнему выступает с концертами в «Белой сове». Как вы понимаете, попасть туда практически невозможно. Максим — единственный наследник художницы, он богат, знаменит и вызывает истерический интерес общественности своей трагической судьбой и уникальным даром. За спиной верной Идрии ему вполне комфортно — она ведет его дела, дом, заботится о гардеробе и столе, позволяя ему оставаться по-прежнему незрелым мальчиком, капризным и избалованным. Ее боится даже ушлый семейный адвокат мэтр Рыдаев и считает ведьмой. Много ходит сплетен об отношениях Максима и Идрии, но наверняка никто ничего не знает, а спрашивать у боснийки не решается даже вездесущий Леша Добродеев, который к ним вхож. Взгляд недобрых черных глаз Идрии способен отрезвить любого. Или сглазить. Живут они замкнуто, правда, известно, что строят дом на месте старого, сгоревшего. Вышколенная Майей Идрия умеет считать деньги и прекрасно управляется со строительными рабочими.

Оба — Максим и Идрия — любят Федора и всегда радуются его приходу. «Феодор» называет его Идрия. Она лечила его обожженную руку народными средствами, принятыми в ее деревне, шептала и даже плевала на рану, и ведь помогло же! Шрама почти не видно.

Идрия передала Федору подаренную ему картину «Двое в шаре». Подрамник слегка обгорел, но холст не пострадал. Федор спрятал полотно в шкаф, не зная толком, что с ним делать. Повесить его на стену он пока не решается. Иногда достает из шкафа и рассматривает. Двое — счастливые жених и невеста — парят в шаре. Невеста, как ей и полагается, в белом, с длинными белыми волосами — похожа на Майю Корфу. Жених — на него, Федора. И он задает себе вопрос: когда она писала картину? До того, как увидела его с Полиной, полная надежды на то, что они будут ходить когда-нибудь по кривым улочкам старого Рима, держась за руки, или после ? Уже задумав месть? И тогда картина — издевка больного воображения.