Екатерина Лесина - Плеть темной богини

В туалет Юленька пошла, села на унитаз, поворошила ногой старые газеты, сваленные в углу. Из-под газет выполз паук и тут же скрылся в кипе отсыревшей бумаги.

Юленька встала. Разулась. На цыпочках вышла в коридор, потом – к входной двери. К счастью, та открылась бесшумно. И закрылась так же. Юленька торопливо, но в то же время стараясь не шуметь, добежала до первого этажа, нырнула под лестницу, затаилась, прислушалась. Тихо. Никто не бежит, не кричит, не зовет… Правильно, никому-то она не нужна.

Ну и ладно, ну и хорошо.

Пол холодный, и мокрый, и грязный, наверное. Бабушка бы стала пенять за этакое раздолбайство, да и Зоя Павловна не одобрила бы. Зоя Павловна, пожалуй, согласилась бы с Баньшиным, что надо вызвать милицию. Но ведь и Баньшин из милиции, значит, правильно все?

Нет, не правильно. Магду могут убить. Юленьку могут убить. Или убить того, кто ею притворяется. А Юленьке не хотелось, чтобы из-за нее кто-нибудь умер. Если уж придется, то лучше самой… да, самой. Хоть раз в жизни что-то сделать самой.

Она обулась и, выбравшись из подъезда, достала телефон. Магда должна понять, что так будет правильнее всего. Магда всегда ее понимала, пусть не хотела признаваться в этом.

– Алло? – Юленька, перебежав дорогу, присела за старой машиной, просто на случай, если за ней все-таки следят. – Магда, это… я.

– Привет, сестричка, – отозвалась Магда. Голос у нее странноватый, вялый какой-то, сонный. – Что случилось?

– Я… я сбежала. Нет, погоди, он все правильно сказал, мы должны встретиться. Ты и я. Иначе не выйдет. Ну, то, что вы задумали, не выйдет. И… и я подумала, что, если не здесь? Чтобы не помешали? Давай возле моего дома. Так… так правильнее.

– А я Плеть отдала. Он потребовал, чтобы оставила, и я оставила…

– Ну и черт с ней, – Юленька поняла, что Плети совершенно не жалко, если Магде нужно – пусть забирает. Если ей нужно – пусть забирает вообще все, лишь бы оставалась рядом.

– Глупая ты, – Магда, кажется, всхлипнула. – И умная. Права, сестричка, наше это дело. Твое и мое. И… и еще этот твой, ухажер, ошибается. Ну не может такое ничтожество убить! Не может!

Хотелось бы верить.

Спустя полчаса Юленька была дома. Она стояла у подъезда, думая о том, стоит ли подниматься в квартиру. Ждала и тянула время, боялась сразу и встречи, и того, что встреча эта может не состояться.

Телефон она отключила, села на лавочку, прикрыла глаза. Странно будет умереть вот так. Бессмысленно. И жить тоже бессмысленно, потому как пользы от Юленьки никакой, даже фарфоровые куклы и те согласились бы. Сидят, бедолажные, пялятся печально на стену, ждут возвращения хозяйки.

А она может и не вернуться…

Ее могут убить. Наверное, это больно, а боли Юленька не любила.

Магда появилась, когда ожидание почти перешло в дремоту. Магда разбила ночную тишину звонким стуком каблучков по асфальту. Как подковки цок-цок… муха-цокотуха…

Про муху Зоя Павловна Юленьке читала. А Магде кто? Или никто? Это несправедливо, когда детям не читают сказки. И несправедливо, когда сказка затягивается, прорастая в жизнь. Несправедливо, потому что путаться начинаешь в настоящем и не-настоящем.

– Привет, – сухой голос, протянутая рука, неловкое пожатие. В темноте не видно Магдиного лица, и это хорошо. Прошлый раз на нем была ненависть. И злость. И еще что-то, чему Юленька не сумела подобрать определения. – Давно ждешь?

– Нет, не очень, – Юленька поднялась. – Ты как, нормально?

– Да.

И молчание. Долгая-долгая пауза, теплые пальцы Магды дрожат в Юленькиной руке. Неужели ей страшно? За себя? За Юленьку? За…

– Прости, что так вышло, – прошептала Магда. – Пожалуйста. Я… если все получится, то я постараюсь быть другой. Стать другой. Петр говорит, что на самом деле я и вправду другая, что я просто чужой жизнью жила, а если исправить… Петр забавный, он думает, что все можно взять и исправить. А еще у него телескоп есть. Ты когда-нибудь смотрела на звезды? Вот просто так?

– Нет.

– Они красивые, – Магда высвободила руку и сделала шаг назад. – Не точки в небе, а…

И тут раздался выстрел. Нет, это уже потом, много позже, Юленька сообразила, что это – именно выстрел, а в первый момент она даже не испугалась. Громкий хлопок, брызги каменной крошки в лицо и… снова хлопок. Крик.

– Ложись, дура!

Магда падает на землю, а Юленька застыла, не в силах пошевелиться. Зажмурилась. И только когда ее толкнули, опрокидывая навзничь, прижимая сверху так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, она расплакалась со страху и детским голосом, совершенно по-кукольному, сказала:

– Мама!

Нет, его смерть не была несчастным случаем, как это заявлено в официальной версии. Официальную версию писали псы, а с ними я научилась ладить.

Но, пожалуй, следовало бы по порядку рассказать, и вот тут я сталкиваюсь с первой сложностью – я не знаю, как объяснить, почему я выбрала именно такой вариант решения проблемы. Саныч по-прежнему был тих, спокоен, вежлив и незаметен, он обитал в квартире этакой моей параллелью. Пожалуй, если бы и в дальнейшем удалось сохранить параллельность, избавляющую от контактов, если бы он довольствовался Данцелевым наследством, добытым в тайной комнате, мне не пришлось бы марать руки. Но Саныч, тихушник Саныч ударил Юленьку.

Вероятно, подобное имело место и прежде, когда рядом с ней не было ни меня, ни Зоеньки, нанятой в пригляд за ребенком. Вероятно, ему доставляла удовольствие такая изощренная охота, когда жертва слишком беспомощна, чтобы пожаловаться, слишком слаба, чтобы убежать, слишком мала для понимания, что кара не заслуженна.

Я хорошо помню ярость, затопившую мое сознание в тот момент, когда я увидела Саныча со жгутом-полотенцем в руках и Юленьку, забившуюся в угол.

Я хорошо помню, что ярость эта не была безумной, напротив, она разбудила во мне иную сущность, а та заставила отступить в тень и выйти из квартиры. Вернулась я в обычное время. И была по обычаю рассеянна и невнимательна.

Ждать пришлось долго, я даже почти решилась на откровенное убийство, надеясь свалить его на грабителей, но потом… потом мне повезло. Скользкий кафель, мокрый пол на кухне, острый угол стола. Это было влияние момента, словно кто-то, возможно Данцель, чье незримое присутствие придавало мне сил, подтолкнул руку. А я толкнула Саныча.

Падение, хруст, вывернутая шея, раскинутые руки и темное кофейное пятно на рубашке. Я стояла и смотрела, кажется, я даже поняла, что чувствуют они, стигийцы, в тот миг, когда убивают.

Но как бы там ни было, я убила Саныча и осталась безнаказанной.

Что было дальше? Сложно сказать, потому что, по сути, не было ничего. Я жила. Замуж больше не выходила, опасаясь за Юленьку, но и не сказать, чтобы и вовсе пребывала в одиночестве. Они тянулись ко мне, ползли на брюхе, поджав хвосты, пряча глаза, поскуливая и требуя ласки.

Было ли дело во мне или, сколь предполагаю, в Плети, которую после Санычевой смерти я извлекла из тайника, но псы собирались в моем доме, безобидные и беспомощные даже, готовые на все… Я пользовалась их готовностью. Мелкие услуги, просьбы, высказанные вслух и молчаливые, заставляющие догадываться. Мне нравилось получать, иногда давая взамен, иногда, словно бы невзначай, забывая о награде.

Кажется, постепенно я становилась одной из них и уже не противилась этому превращению – оно закономерно, оно было предопределено с самого первого дня, когда я решилась взять в руки Плеть Гекаты, именно поэтому я сделаю все, чтобы Юленька выросла иной.

В ней не будет ничего от Данцеля, Ксюши и меня, пусть идет своим путем, пусть живет человеком, и тогда, возможно, если повезет, стигийская стая обойдет стороной.

А ей повезет. Я в это верю.

Эта ночь случилась душной. Небо разлеглось на крышах, придавило воздух, и он послушно приник к земле, прогретый за день, пропыленный, вобравший в себя все городские запахи, начиная с кисловатого аромата свежевыпеченного хлеба и заканчивая резкой бензиновой вонью, что витала над стоянкой. Ночь множила звуки и плодила скудное городское эхо, катила по улицам обрывки голосов и мелодий, собачьего воя и истошного кошачьего ора.

Ночь сглаживала цвета и растворяла краски, мешала явь и навь, придавая теням объемность, а тем, кто и вправду был живым и настоящим, – плоскостность, каковая давала шанс слиться с причудливым ночным миром.

Человек шел по краю тротуара, по бордюру, то и дело оглядываясь. Время от времени он останавливался, замирал в позе настороженной и только головой вертел, вылавливая звуки, пытаясь вычленить тот самый, опасный, означавший, что за ним следят.

Не получалось. Вероятно, оттого, что не было слежки, но человек все равно останавливался, слушал: он не мог позволить себе такой глупой ошибки. Нет, не теперь, когда все уже завершено.