Зухра Сидикова - Тайна

Я открыла ящик стола, руки дрожали. Под маленькой пожелтевшей карточкой чернел матово Аленин маленький пистолет. Я взглянула на снимок, и у меня потемнело в глазах: папа, обнимая маленькую Алену, улыбался, щуря добрые родные глаза.

* *  *

Он приехал раньше, чем я предполагала. Я стояла на заднем дворе с мольбертом. Вид отсюда открывался замечательный: рощица, река, посветлевшее небо - сиреневатое, пронизанное насквозь золотистыми солнечными лучами. Стояла прекрасная погода. Я усердно делала вид, что занята пейзажем.

Он вышел из машины, в руках букет белых лилий - моих любимых. Надо же, какой внимательный, запомнил. Он положил цветы на крыльцо, начал выгружать из машины какие-то коробки. В мою сторону и не взглянул ни разу. Вошел в дом.

Я подошла к крыльцу, открыла верхнюю коробку, увидела свои рисунки. Значит, теперь он все знает. Почему-то я не почувствовала ни страха, ни беспокойства. Какое-то безразличие охватило меня.

Наверное, Алена была права, когда говорила, что он только притворяется хорошим. Втайне от меня ходил ко мне на квартиру, рылся в моих вещах. Теперь он все знает. И теперь пришло время мне исполнить то, что начала Алена. Он должен ответить за ее смерть, за смерть папы. Он - последний из четверых.

Я вошла в дом. Так и есть. Первым делом пошел в кабинет, за пистолетом. Он не найдет его в верхнем ящике письменного стола, потому что пистолет у меня.

Он обернулся. Увидел направленный на него пистолет.

- Лера! – сказал он – Лера!

- Я не Лера, - сказала я, - я не Лера. Я – Лена. Никитина Елена Павловна.

Он смотрел на меня. И я увидела, что в его лице, в его глазах нет больше страха, только боль и недоумение. Он больше не боялся.

- Лера… – он протянул руку, - Лера, прости меня, прости меня…

Он шагнул ко мне.

Я выстрелила. 

Это была очень долгая зима. Мутное небо, низко нависающее над серым городом, тяжело набухало рыхлыми темными тучами, неохотно пропускающими то здесь, то там, робкие солнечные лучи. Заиндевевшие тощие ветви застывших в ожидании весеннего тепла деревьев в опустевших городских парках напряженно и тонко дрожали в прозрачном мерзлом воздухе южной зимы, ее самого конца, последних февральских дней.

Он не находил себе места. Он чувствовал себя погребенным на дне этого серого города, словно под мутной толщей воды, словно на дне заброшенного гнилого колодца.

Он бродил по этому ставшему чужим, пугающе незнакомому городу как потерянный. Он больше не находил опоры. Жизнь для него остановилась, замерла в немом оцепенении с того самого мгновенья, когда раздался выстрел. Когда за его спиной зазвенело разбившееся стекло, а он стоял не в силах пошевелиться, не в силах произнести ни слова. Не от страха, страха больше не было, а от того ощущения непоправимости, невозможности изменить, исправить, повернуть время вспять. Ему хотелось закричать, хотелось броситься перед ней на колени, умолять ее о прощении, ему хотелось спасти ее от того ужаса, который по его вине заполнял ее жизнь, составлял ее существование, каждый день, каждый миг… Но он не крикнул, не бросился за ней… Он стоял, словно окаменев, и перед его глазами снова и снова вставало ее искаженное горем лицо, и то, как дрожал пистолет в ее руке, как после выстрела беспомощно опустились вдруг ее плечи, и по-детски беззащитной стала ее маленькая хрупкая фигурка, как она вдруг сделала шаг вперед, протянув к нему руки, словно умоляя о чем-то, но тут же отпрянула, и резко повернувшись, исчезла в дверном проеме.

Он стоял и ждал, ждал, что она вернется, обнимет его, скажет, что прощает, что все еще можно изменить, что они будут вместе…

Но она все не шла. Он напрасно ждал ее шагов. Она не вернулась.

Долгими одинокими вечерами, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, вздрагивая от телефонного звонка, он продолжал ждать. Но напрасно …

Напрасно он бродил по опустевшим улицам потемневшего города, всматриваясь в чужие лица…

Все было напрасно. Она исчезла… Растворилась в этих холодных темных улицах, словно ее и не было никогда.

С отчаянной решимостью он принялся за поиски. Он объездил побережье, надеясь, что найдет ее в одном из этих маленьких приморских поселков, в одном из этих беленьких домиков, похожих на тот, в котором они провели те несколько солнечных осенних дней у моря. Он не нашел ее. И только воспоминания, мучительно горькие воспоминания о тех днях, о ней… о той, которой больше не было в его жизни, с новой силой охватывали его.

С надеждой, тающей с каждым днем, он отправился в те края, в которых начиналась эта трагическая история, так повлиявшая на его жизнь, на ее жизнь. Может быть, думал он, она вернулась туда, где прошло ее детство, вернулась, чтобы успокоиться, разобраться… чтобы, может быть, начать все сначала… собрать по крупицам разбитую жизнь? Он и сам не верил в это, но упрямо цеплялся за последнюю призрачную надежду.

Он не нашел ее и здесь - в этом занесенном метелями краю, среди деревьев, искрящихся снежным серебром, где уже ничего не напоминало ему о гниющих сосновых иглах, о влажных комьях черной земли, тяжело осыпающихся в вырытую яму, - слишком торжественно, слишком прекрасно было все вокруг. Ему очень хотелось найти ее в этом серебряном лесу, среди сосен, среди снега. Но ее не было… И в маленькой деревушке, в которой он обошел дом за домом, уже никого не осталось, кто помнил бы о пропавшем леснике и двух его дочерях.

Ни следа не осталось на чистом девственном снегу.

Он вернулся домой.

Постепенно вместе с исчезающей надеждой, в нем таяли жизненные силы и само желание жить, продолжать жить так, как он жил прежде. Он больше не мог работать, не хотел общаться с людьми. Он больше ничего не хотел.

Он перестал прислушиваться, перестал ждать звонка, и в те редкие дни, когда бродил по улицам остывающего зимнего города, перестал вглядываться в лица.

Он заперся у себя на даче. К приезжающим выходил хмурый, небритый, неопрятно одетый. Отвечал односложно, не глядя в глаза, уходил в дом, тяжело ступая, сутулившись.

Скоро к нему перестали приезжать, перестали звонить.

Он часами сидел у окна, не зажигая света, вглядываясь в темнеющий мутноватый зимний пейзаж, в призрачно чернеющие силуэты деревьев, в низкое хмурое небо.

Иногда шел снег, и тусклый белесоватый свет наполнял дом, и он снова чувствовал себя на дне темного бездонного колодца.

Это была долгая зима…

Ему казалось, что никогда уже не выглянет солнце, что эти бесцветные серые дни никогда не закончатся, и так и будут медленно сменять друг друга бесконечной унылой чередой. Он потерял счет дням.

Но однажды он вдруг почувствовал - что-то изменилось вокруг. Он вышел на улицу, вдохнул полной грудью воздух, наполненный чем-то новым, свежим… и, наконец, понял – зима кончилась!

Он вывел машину из гаража. Долго сидел, вдыхая запах кожаной обивки, прижимаясь щекой к прохладной шероховатой поверхности руля.

Помчался по мокрому шоссе, блестящему от дождя. Весеннее солнце, пробиваясь через ажурную завесу мелькающих, летящих мимо деревьев слепило глаза, и он радостно щурился, подставляя лицо прохладному ветру, врывающемуся в открытое окно.

Город был по-весеннему оживлен, говорлив, наполнен людьми. Это снова был город его детства – любимый, знакомый до каждого камушка, до каждой щербинки в асфальте. Город перестал быть тем серым застывшим пространством, по которому он бродил в поисках того, что потерял, как казалось ему в те безликие дни, безвозвратно.

Он припарковался у одной из самых оживленных улиц - ему хотелось пройтись пешком, хотелось быть среди людей.

Эта улица, широко раскинувшаяся в самом сердце южного города, мощенная булыжником, летом нагревающимся на солнце, весной и осенью лоснящимся мокрым блеском дождя, вот уже не одну сотню лет отлого поднималась вверх к старой церкви, голубеющей куполами, неспешно тянулась между двухэтажных приземистых особняков с круглыми лепными балкончиками, - бывших дворянских и купеческих домов, все еще хранящих неповторимый колорит старого уездного города, его неторопливого уклада, спокойного течения жизни.

И булыжную мостовую, и узкие тротуары прямо под низкими широкими окнами особняков, в которых теперь расположились сувенирные лавочки и уютные ресторанчики, и круглые отполированные тысячами подошв площадки перед декоративными фонтанами, украшенными бронзовыми толстыми амурами, давно уже облюбовали музыканты, художники и другой неугомонный творческий люд. Здесь всегда было многолюдно, оживленно, всегда звучала музыка.

Вот и сейчас переговариваясь, улыбаясь, аплодируя, люди, уставшие от зимы, повеселевшие от первых солнечных лучей, от свежести терпкого и влажного весеннего воздуха, окружали уличных артистов. Юного долговязого скрипача, энергично взмахивающего смычком одновременно с челкой, падающей на глаза. Пожилого баяниста, самозабвенно выводящего «Подмосковные вечера». Рыжего клоуна с потешной обезьянкой.