Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо

Но я еще не знал, как бывает в таких случаях. Кто бросился на землю, кто пустился наутек, кто попытался спрятаться: обо мне они думали меньше всего. Те же, что находились вдалеке, не понимали, что происходит, — сначала они пытались подойти поближе, потом, увидев бегущих, тоже бросились удирать. Воспользовавшись таким замешательством, я свернул в полную прохожих улочку. Какой-то парень остановил меня, схватив за плечо.

— Что там случилось?

— Кого-то убили, — ответил я.

Парень принялся объяснять остальным, что произошло, и можно было подумать, что, когда я стрелял, он находился рядом со мной.

«Тополино» стоял наготове с включенным мотором.

— Все в порядке?

— Как нельзя лучше.

Подъехав к узкому повороту, Рыжеусый остановил машину и велел мне бросить пистолет за парапет, потом, резко рванув, помчался на большой скорости: уж не знаю, не то он нервничал, не то хотел поскорее меня где-нибудь высадить. Но когда дорога пошла в гору, а машина начала подпрыгивать и в радиаторе закипела вода, он немного успокоился. Мы остановились, чтобы охладить мотор и свернуть цигарку. В то время как я высунул язык, чтоб лизнуть бумажку, он пристально поглядел на меня.

— Ты что же, ни капельки не взволнован?

Я не ответил, и мы поехали дальше. Пока что на дороге нам не встретилось ни души.

— Я слышал всего один выстрел.

— Один и был.

— Как же так?

— А что, разве надо было стрелять в покойника? — сказал я, и его мерзкая рожа расплылась в улыбке.

Так как нам пришлось останавливаться у каждой водоразборной колонки и заливать радиатор, то, когда мы подъехали к усадьбе, уже совсем стемнело. В то время как я открывал дверцу машины, чтобы выйти, я почувствовал, что Рыжеусый мне что-то сует в руку.

— Сосчитаешь потом, — сказал он. И сразу же умчался.

Идя пешком те несколько десятков метров, что мне остались до дома, засунув глубоко в карманы руки, чтобы согреться, я подумал об убитом мной человеке.

Наверняка его уже обмыли, одели и положили на стол посреди комнаты, вокруг уселись все родственники, принимая соболезнования приходящих, а женщины рыдают во весь голос и проклинают убийцу.

Около колодца высился пень спиленной смоковницы. В неверном свете луны его можно было принять за человека. Когда я был маленький, мать говорила, что в таких случаях надо перекреститься, потому что Иисус придает смелость. В одной руке у меня была зажата пачка денег. Жаль, что в другой уже не было пистолета — разве с пистолетом я испугался бы этого пня, даже если бы он пустился за мной вдогонку.

В отличие от моего селения, расположенного вверху, откуда видны лежащие внизу долины, Корлеоне находится в долине, окруженной нависшими над ней горами. Там, где я родился и вырос, мало было причин радоваться жизни, также и в Муссомели и Рьези мне не часто приходилось слышать взрывы смеха. Но Корлеоне, задавленное со всех сторон горами, было поистине мрачное место, и даже у детей там были серьезные лица.

Я уже знал все, что можно было о нем знать. Кто не слыхал про Корлеоне и Корлеонцах? Но я чувствовал себя готовым к этому испытанию: глаза нараспашку, уши на макушке, а рот на замке. Раз я еще молод и недостаточно опытен, значит, стой, сдернув кепку, с непокрытой головой и не подымай глаз. Но бояться я не боялся.

Когда я вошел в больницу «деи Бьянки», за столиком сидел кто-то вроде швейцара. Рожа у него была, как у полевого сторожа, и он поглядел на меня, как смотрят полевые сторожа, когда хотят понять, что у тебя в мешке: хлеб и белье или же несколько только что сорванных апельсинов. Я вежливо спросил его, могу ли видеть доктора Наварру.[18] Он мне ответил не сразу, а сперва оглядел с головы до ног.

— Зачем он тебе?

— По личному делу.

Да какой там! Ни да ни нет: он себе сидит и молчит, а ты стой перед ним как дурак, ожидая милостивого разрешения. Конечно, я мог бы в два счета научить его хорошим манерам, но вряд ли стоило, попав в новое место, сразу же о себе заявлять. А кроме того, я не хотел наносить обиду Доктору. Тогда я сказал, что приехал из Рьези, и стоило мне произнести имя Ди Кристины, как физиономия швейцара преобразилась. Он просил меня подождать и скрылся в коридоре.

Я тогда еще мало чего видел в жизни, но уже знал эту породу льстивых и трусливых подхалимов. Стоит им дать место школьного сторожа или привратника, они сразу же начинают свирепствовать, когда видят перед собой бедняка. Но едва завидят директора или хозяина дома, тотчас принимаются вихлять задом, как балерины, — «так точно, синьор», «слушаюсь, ваша милость».

Тоже в больнице, в «Феличуцца», в Палермо, несколькими годами позже мне довелось столкнуться с одним санитаром или кем-то вроде того, который командовал всем отделением, словно он главный врач. Серьезно был ранен выстрелами из пистолета один мой друг, и я привел к нему в больницу его жену, которая была на пятом месяце. Мы хотели узнать, как чувствует себя раненый, а этот тип не желал давать справок, хотели навестить его, а он говорил, что сейчас не время для посещения больных, просили передать, что мы пришли, а тот отвечал, что он не посыльный. «Неужели у вас нет сострадания к человеку, который умирает?» — спросила молодая женщина и расплакалась. А этот мерзавец преспокойно ей отвечает: «Одним бандитом больше, одним меньше…»

Я даже не хотел о него пачкать руки. Я пинками гнал его по всему коридору, и при каждом пинке он подпрыгивал чуть не до потолка.

Он вопил и призывал на помощь то свою мамочку, то святую мадонну, но поскольку не появилась ни та ни другая, то на выручку ему наконец прибежали врачи, больные и его сотоварищи-санитары. Они уверяли главного врача, что я сумасшедший, и требовали надеть на меня смирительную рубашку. Трое или четверо из них, дрожа от страха, подбадривали друг дружку.

Я уже совершенно успокоился и посмотрел им в лицо. «Синьора спросила, найдется ли тут у кого хоть капелька сострадания. У этого человека не нашлось. А у вас оно есть?» Врачи рассмеялись, и больным тоже понравились мои слова. Я сразу понял, что тут хозяйничают санитары и все их терпеть не могут. И действительно, заведующий отделением, не теряя времени, позволил нам поговорить с раненым и, по-моему, даже ничуть не рассердился по поводу происшедшего.

Доктор Наварра оказался поистине красивым мужчиной. Достаточно было только поглядеть на него, чтобы понять, что это человек ученый, который никогда в жизни не держал в руках мотыги. Настоящий синьор. Он осматривал двух стариков и велел мне присесть.

Когда больные ушли, он подошел ко мне и в упор поглядел на меня.

— Так значит, ты — Джованни. Мне тебя, Джованни, хорошо рекомендовали. Говорят, ты парень смышленый. Что же ты умеешь делать?

Я не ожидал такого вопроса. Я умел доить коров, делать прививки плодовым деревьям, ездить верхом, варить макароны, огородничать. Но я не мог говорить об этом в комнате, полной книг, с человеком, который работал и зарабатывал не деревенским трудом. Наконец я набрался смелости и ответил:

— Единственное, что я умею хорошо делать, это быстро усваивать то, чему меня учат.

— Посмотрим, — сказал он.

Такой человек не мог терять времени и учить меня всему тому, чему я должен был научиться сам. Но я был уже не мальчишка и начинал многое понимать без объяснений. В Корлеоне Доктор был господом богом и имел много преданных ему людей, но он никому не доверял: он всегда думал, что они могут между собой сговориться. Я же в Корлеоне был чужаком. Должно было пройти еще немало лет, прежде чем кто-то начал вести со мной доверительные разговоры, делиться своими делами, приглашать к себе в гости. И в моем селении тоже было так: если нет возможности что-либо разузнать о человеке и его семье, ему нельзя доверять. Я мог рассчитывать только на Доктора, а он того и хотел.

Он сразу же нанял меня охранником, и я стал каждый месяц получать свое честно заработанное жалованье. Дело заключается в следующем. Когда у кого-то есть цитрусовая роща — на Сицилии ее называют «садом» — и он хочет обезопасить себя от воров и хулиганов, он нанимает сторожа. Но если этот сторож какое-то ничтожество, то это напрасная трата денег. Если же это человек, который способен заставить себя уважать, то за свой «сад» владелец может быть спокоен и днем и ночью: даже самый последний бродяга не осмелится не то что сорвать один мандарин, но даже помочиться под деревом в этой роще.

Мой хозяин был состоятельным человеком: у него было большое поместье и содержалось оно по всем правилам. Время от времени я являлся к нему в город, спрашивал, есть ли какие для меня новые распоряжения, прощался и возвращался в поместье. Жил я на первом этаже в доме у Бастиано Орландо, который был для Доктора тем, чем Старший для дона Пеппе. Я научился водить машину и получил разрешение на ношение оружия.