Юлия Кристева - Смерть в Византии

— Вот и я о том же, шеф, на следующий день после каждого убийства мы получаем по почте записку, написанную черными чернилами, с теми же каракулями, что и на рубашках этих подонков… я хотел сказать, жертв. Как будто его послание обращено и к нам, хотя между чернилами и кровью есть разница. Или я ошибаюсь? Для вас, то есть для нас послание менее… кровавое! Все же разница…

Само собой, эта разница от Рильски не ускользнула! Теперь, зная об этом, я лучше понимала состояние замешательства, в котором пребывал комиссар. Враг преподобных жуликов вовсе не являлся благодетелем, пекущимся о человечестве. Он был обижен на весь мир, начиная с комиссара полиции. Он смеялся над обществом, бросал вызов власти. Все так. Классический пример убийства отца как воплощения некоего образца для подражания. Пусть так. Но кто и чего добивается?

— Этот тип — или типы — хорошо знаком с подонками из «Нового Пантеона», шеф. Я вам уже говорил, он может быть одним из них. Вы только полюбуйтесь на сегодняшний спектакль. Убивают этого негодяя Сана как раз тогда, когда Дирком принимает у себя барышню, специально присланную из Парижа. Вот это реклама! В совпадения я не верю. Это точно один из них.

— Я тоже так думаю, Попов, хотя доказательств никаких. А то, что произошло сегодня, как раз вполне может быть совпадением — кто-то прознал, что Дирком, как вы его называете, совершил промах. Ежели только тут не орудует банда. С другой стороны, убийства главарей, а точнее, иерархов секты подписаны одиноким маньяком либо неким мстителем. Я уже неделю жду от вас справку обо всех, кто разочаровался в «Новом Пантеоне», отошел от него, об отступниках, перебежчиках! Где она? Среди адептов должны быть и изменники, и разуверившиеся. А мальчики этого старца Сана, вы их выследили? Между кокаином и педерастами путь к Абсолюту порой так сужается! И вот вам доказательство! Вы понимаете, что я имею в виду?

— Список готов, шеф, но он ничего не дает: сплошь неудачники, бедолаги, отребье, ни одного достаточно hard,[26] способного стать на путь потрошителя да еще подписываться под содеянным.

— Продолжайте, старина, продолжайте! Вы еще здесь?

Я так и не поняла, отчего Рильски вышел из себя. Может, Попов понял? Не уверена. Лишь гораздо позднее мне удалось восстановить цепь фактов, если это слово применимо к тому состоянию головокружительного раздумья, которое охватило комиссара, в чем он мне тогда же и признался.

Вслед за подчиненными в спальню Морского храма проник и комиссар. Восьмая жертва Номера Восемь, преподобный Сан, лежал в луже крови, от сладковатого запаха которой у Рильски подкатило к горлу. Он так и не смог привыкнуть к виду начинающих разлагаться тел, как и смириться с тем, что именно запах тлена является последней тайной живых. Вроде бы давно уже следовало принять как должное естественный порядок вещей, так нет же. А ведь человеческая плоть не является «слишком прочной», она не способна ни «таять», ни «плавиться», ни «превращаться в росу», в противоположность тому, чего желает идеалист Гамлет! Датский принц был прав в одном: крайне заурядная, неплодная и пошлая, как и все в этом мире, плоть являет в смерти свой смрадный истинный лик, который живые стараются приукрасить, облагородить. Все неприглядное, связанное со смертью, глубоко, до тошноты не принималось натурой высокопоставленного сотрудника криминальной полиции. Но как бы он ни относился к этой истине, он все же старался возможно чаше сталкиваться с нею, словно жившая в тайниках его души некая жизненная наивность упрямо верила, что тление не является неизбежным уделом человечества, чьи деяния столь мерзки.

С тех пор, как пошел свирепствовать Номер Восемь, рукопашный бой, который вел комиссар с тленом, повергал его в небывалое смятение. Дело было вовсе не в том, что его затопляло сострадание к жертвам, — нет-нет, Боже упаси, он умел наступить себе на горло, чтобы безжалостно преследовать преступника, перерезавшего горло или выхолостившего одного из себе подобных. Тут было иное: страж закона с удивлением и даже стыдом замечал, что не только не расстраивается, но даже ликует при виде жирных и дряблых тел коррумпированных священнослужителей, чьи гнусные поступки и злодейства долго оставались безнаказанными, поскольку ему не удавалось предоставить правосудию никаких доказательств их преступной деятельности. Жертвы с лихвой заслужили такой конец, и даже еще худший. Рильски невольно залюбовался изящной подписью, отточенностью восьмерки, вырезанной ножом на теле греховодника. Виртуозная работа Чистильщика заслуживала хотя бы гримасы одобрения, которую комиссар, само собой, прятал от коллег и прессы. Стыд скоро прошел, и ему все больше нравилось проигрывать в уме сцены резни, последствия которой приходилось наблюдать: угрозы, нож, засаженный в глаза, горло, пупок, промежность и даже анальное отверстие какого-нибудь пупа земли, и все это — так по крайней мере ему представлялось — серийный убийца совершал со спокойной совестью и ледяной размеренностью существа, пребывающего по ту сторону Добра и Зла. Не была ли эта зловещая холодность, которой он наделял Номера Восемь, в большей степени присуща ему самому, не завладевала ли она им с каждым днем все сильнее? Совершенно очевидно, в городе действовал психопат, которого следовало задержать, что было делом времени. Но как не признать: Ангел смерти являлся в назначенное место подобно посланцу самого Провидения. Ведь без него Санта-Барбара продолжала бы разбойничать. А отсюда следует…

Внезапная чернота наваливалась на Рильски, это напоминало провал во времени: «Я бы поступил точно так же, если б не круче, не жесточе. Кто он, этот мститель? Не сидит ли убийца в каждом из нас? А иначе как предположить, что у безукоризненного служителя порядка могут возникать подобные позывы на расправу? Кто я сам: начинающий садист, только ждущий своего часа, либо закоренелый, переживший подобное в прошлой жизни? Я мог бы быть на месте преступника, если не был им когда-то, он — мой двойник, близнец, брат… Чтобы так смешивать кровь и чернила, убийца должен находиться в состоянии невменяемости, в бесконечном временном провале. Я сам перерезал тебе глотку, прогнивший старикашка, выйдя из себя, но поди докажи, что это я, тебе это не удастся, а уж твоим ученикам и подавно, и все же никто в мире, кроме вас, не догадается, что это я, может, это и вправду я, а может, и не я…» Бесконечный внутренний надлом, затаившееся в уголках глаз удовольствие, улыбка на устах.

— Шеф, простите, но я иногда думаю, отчего вы пошли в полицейские? — Попов ощутил смятение, снедавшее его шефа перед лицом убитого священнослужителя, и со своей всегдашней способностью задавать в самый неподходящий момент дурацкие вопросы приписал его состояние излишней чувствительности, по его мнению, присущей людям особой породы, интеллектуалам и им подобным. — Я хотел сказать: вы, родившийся с серебряной ложечкой во рту…

(Нортроп даже не стал возмущаться неуместностью подобного вопроса, Попов и впрямь вправе был ощущать отсутствие какой-либо привилегированности собственной персоны в сравнении с шефом, да и старшая его сестра была вовлечена в «Новый Пантеон», когда ей стукнуло всего пятнадцать годков, а самому ему было десять. Промывание мозгов, наркотики, сексуальное надругательство: бесследно сгинула как она сама, так и все, что ей принадлежало, будто ее вообще никогда не существовало на свете. С тех пор их отец — механик — не переставал клясть беспомощность властей, угрожая кулаком говорящим головам на экране телевизора, а мать, загибающаяся в уборщицах необъятных помещений билдинга Ай-би-эм, все глаза проплакала, пока ее не унес цирроз печени. Для юного Попова, озлобившегося от всего этого, открывалось лишь два поприща: полицейская карьера или бандитская стезя. Он неплохо учился, любил своих близких и выбрал первое. Логично. Но почему в полиции оказался Рильски с его отцом — дирижером оркестра и матерью — пианисткой, — это был вопрос вопросов! Что у него-то было не в порядке? Сам черт не разберет!)

Ответа от Рильски не дождешься, нечего и думать. Эдакий моложавый дед из какого-нибудь американского фильма, по которому сходит с ума женский пол и дети, олицетворяющий Добро, побеждающее Зло, Кэри Грант, начинающий превращаться в Клинта Иствуда, — это Рильски. Крепкий мужчина, перешагнувший за пятьдесят, образованный, умело сочетающий ум и прагматизм, утонченный в своих пристрастиях. Кое-кто даже считал, что его музыкальность носит патологический характер — комиссар терпеливо, год за годом выстраивал свою личность, и для чего? Нет, Попов решительно отказывался понять его и сомневался, что сам Рильски себя понимает.

Если вам случается заслышать фальшивую ноту в предельно прекрасном исполнении музыкальной пьесы, все остальные ноты начинают звучать фальшиво. Не является ли спокойно-чувственная роскошь, разлитая в воздухе, когда для невинной аудитории исполняется мирный концерт под названием «жизнь вашей семьи» или даже «жизнь общества», в иных обстоятельствах всего лишь гипсом на деревянной ноге, лейкопластырем на открытой ране, прекрасной маской на безобразном лице? Знаю — и гипс, и лейкопластырь, и маска зовутся цивилизацией. Семьи частенько, как это было заведено у Рильски, не желают и слышать о Зле. У самих у них не произошло ровным счетом ничего, однако «ничего» — это не все, оно подразумевает, что существует недосказанное, которое так никогда и не выплывет наружу, разве что кого-то из домашних замучают головные боли, горячка или нарывы, от которых, кстати сказать, умер отец Рильски, дирижер оркестра. Умер, и все тут. От чего? Да ни от чего, вот от этих самых нарывов. Нортроп с детства слушал эту фальшивую по звучанию оперу, недоступную для лицемерного слуха добропорядочных людей, музыку Потопа, Нового Апокалипсиса.