Фаина Раневская - Как я была Пинкертоном. Театральный детектив

– Вы так хорошо помните войну 1812 года?

Я продолжила опасную дуэль:

– О, молодой человек, я такая старая, что сплетни о моей молодости успели перейти в разряд легенд.

– Вы играли в Императорских театрах?

– Имела честь.

– В антисоветских спектаклях…

Гришка Распутный

Вот теперь я вытаращила глаза безо всякого усилия:

– А что, в Императорских театрах ставили советские спектакли? Я не знала, не то непременно сыграла бы.

– Когда вы в последний раз видели Павлинову?

– Как все – на концерте в Тарасюках.

Дальше последовали вопросы вперемежку о моих ролях, о семье, о труппе, о нынешних гастролях. Он спрашивал очень ловко, запутаться, если врешь, было легко. Как могло прийти в голову заменить народную артистку Павлинову Елизаветой Ермоловой?

– Мы просто хотели, чтобы не сорвался концерт. Люди ведь ждали.

– Это в первый раз, а потом?

Мы не сообразили условиться между собой, что именно отвечать на такие расспросы, но я решила говорить правду, ведь не сделано ничего дурного.

– И потом тоже. Выступления проходили хорошо, зрителям нравилось.

– Вы были уверены, что Павлинова не вернется?

– Наоборот, каждый день ждали этого. Я не знаю, кто и почему убил Любовь Петровну, но никто из нас этого не желал.

– Не ручайтесь за всех, не стоит.

Какой же у него неприятный взгляд, словно он уже все знает, все для себя решил, а тебе лишь расставляет капканы, чтобы попалась. Если не говорить правду, попадешься непременно. Хитрый… Он начал допросы не с главных «виновников» подмены, а со статисток, те легче проговорятся. Интересно, что они наболтали?

Я повторила, твердо выговаривая слова:

– Никто из тех, кого я знаю, не имел намерения убивать Павлинову.

– Павлиновой завидовали.

– Кто?

– Ермолова.

– Лиза? Возможно, но не настолько, чтобы замыслить дурное. – Я противоречила собственным подозрениям, которые совсем недавно высказывала Проницалову. Интересно, он поведал о том, что эти идеи пришли в наши с Ряжской головы, или все выдал за свои? И что наговорила Строгачеву сама Ангелина?

Хорошо, что ОГПУ не умеет читать мысли, ведь если бы Строгачев прочитал в моей голове все подозрения в заговорах и удушениях, которые я сама же и отмела!.. Вот когда я порадовалась, что сумела держать мысли при себе и мало что обсуждала с Проницаловым.

И вдруг, не отрывая взгляда от бумаг в папке:

– Вы знали, что Елизавета Александровна Ермолова скрывает свое происхождение?

Я искренне изумилась:

– Какое еще происхождение?

Теперь удав смотрел мне прямо в глаза. Это был стальной удав, из лучшей магнитогорской стали, а потому несгибаемый и безжалостный.

– Ее мать дворянка.

Я… расхохоталась, вспомнив Ольгу Владимировну Ермолову – худенькую женщину, надорвавшуюся на работе в нашем театре. Утюг, которым она размахивала с утра до вечера, весил не меньше четверти пуда.

– Даже если она была дворянкой, то за свою жизнь потрудилась куда больше многих пролетарок. Ольга Владимировна работала костюмершей, шила и гладила костюмы, научила этому и Лизу. При чем здесь происхождение?

Удав опустил глаза к бумагам, но пробормотал:

– Не будьте столь уверены. Вы можете идти.

– Пока идти? – не удержалась я, ругая сама себя за ненужное мальчишество.

– Да, пока. У меня еще будут вопросы. И посоветуйте Елизавете Александровне вспомнить, что она делала той ночью, когда на пароходе пропала товарищ Павлинова.

– А почему вы не спросите, где была и что делала я в ту ночь?

И снова Строгачев ответил, не поднимая глаз от следующей папки:

– Вы были в своей каюте, удалившись туда сразу после отправления «Володарского».

Мне стало не по себе. Кто-то следил и за мной тоже?

Все оказалось просто – это Ангелина Ряжская сообщила Строгачеву, что я мирно спала всю ночь.

– Почему ты так уверена, что спала, а не бродила по пароходу с топором в руках?

Ангелина чуть смутилась:

– Руфа… ты так храпела…

Я расхохоталась, оказывается, и храп может быть полезен.

Но смех был невеселым. Мне наплевать на дворянское прошлое Лизиной матери, но на ее собственное поведение – нет. Даже Гваделупов ворчал, мол, временами забывает, что перед ним не настоящая Любовь Петровна в худшем ее проявлении.

К неожиданным результатам привел допрос Лизы.

Уже зная, что ее не было в каюте в ту злополучную ночь, Строгачев поинтересовался, где же девушка находилась. Лиза отвечать отказалась.

Арестована Елизавета не была только потому, что мы уже вышли в море. Строгачев усмехнулся и посоветовал вспомнить.

Об этом мне по секрету сообщил подслушивавший из своей каюты Тютелькин. В ответ я посоветовала режиссеру не приближаться к стене между каютами, чтобы самому не отправиться в дальние места организовывать самодеятельность в лагере. Тютелькин к совету прислушался.

А я вспомнила, что Лиза и впрямь скрыла, где была тогда. Считая, что это уже не важно, ведь никакой уверенности, что Любовь Петровну утопили с борта «Володарского» больше не было, я не стала выпытывать, но вот Строгачеву все же стоит признаться. Хотя бы из чувства самосохранения. ОГПУ не милиция и не трамвайный контролер, с которым можно пререкаться.

Но Лиза отвечать не желала даже мне.

К сожалению, из-за легкости многие принимают падение за взлет и жестоко за это расплачиваются.

Строгачев усиленно работал весь день, даже обед ему принесли в каюту. И ужин тоже.

Само присутствие его на пароходе превращало нашу жизнь в кошмар. Сначала ожидание беседы, потом выводов, поползли слухи один другого хуже, причем никто не мог объяснить, откуда они брались.

Посещение каюты с представителем ОГПУ одних заставило замолчать, у других, наоборот, вызвало словесный понос, а кто-то даже плакал. Наблюдать это было неприятно и не всегда вызывало сочувствие: например, с Меняйловым даже обедать за одним столом никто не хотел после его объявления о разводе с вчера еще обожаемой «представительницей чуждого класса» Сонечкой.

Независимо вел себя Распутный, он словно бравировал отсутствием страха перед Строгачевым.

Вдруг изменилась до неузнаваемости Лиза. Весь звездный шик слетел. Я не могла поверить своим глазам, неужели она так испугалась Строгачева?

Но почему? Строгачев сказал мне не все и у Лизы есть камень за пазухой, о котором никто не подозревал?

Я в очередной раз попыталась поговорить с Ермоловой и снова наткнулась на глухую стену отчуждения. Лизавета словно не могла простить мне чего-то. Чего? Того, что я не обращаюсь к ней на «вы» или не величаю по имени-отчеству? Но она мне в дочери годится, знакома давно, я не раз девушке помогала. Дело не в помощи, а в том, что я не считаю необходимым менять отношения к человеку через пять минут после того, как он воспользовался чужой славой. Да, Лиза хорошо поет, лучше Павлиновой, но ведь имя-то завоевала Любовь Петровна, а Лиза всего лишь им умело воспользовалась. Вот когда она заработает все сама, я буду величать по отчеству.

Лиза предпочла уйти с палубы, только не беседовать со мной. Что ж, имеет право.

Еще одной причиной нежелания беседовать могло оказаться присутствие Васи Свистулькина. Обе костюмерши Василия почему-то не любили.

Но Васе, который просто не мог сидеть в каюте взаперти, деваться некуда. «Писарев» – пароход не прогулочный, как «Володарский», потому открытая палуба всего одна. Свистулькин, которому надеяться на морскую прогулку больше не стоило, не обращал внимания на недовольство Примы и вовсю наслаждался морским воздухом.

Но свое недовольство Примой нашел нужным мне высказать. Глядя вслед Лизе, фыркнул:

– Да чего с ней валандаться? Шалава она и есть шалава. – Тон Свистулькина не оставлял сомнений в его отношении к Лизе.

Пришлось не согласиться:

– Вы что-то уж очень строги к девушке.

Я шалавой Лизу не считала, хотя отдавала должное неприятным изменениям, которые столь стремительно произошли с нашей подопечной.

– А как же? – не сдавался парень. – То с одним, то с другим. В каюте у мужчины ночевать разве не шалавство?

– Стоп! – Это что-то новенькое. – Кто ночевал в каюте у мужчины?

– Эта ваша артистка.

– Вот эта? – я кивнула в сторону ушедшей Лизы.

– Как есть эта.

– Когда?

– Дак в ту ночь, когда меня ее хахаль в свою каюту-то не пустил. Я потому на палубе и остался. Ваш директор сказал к нему в каюту идти, а он заерепенился, мол, занято, другую поищи. Какую я поищу, когда все спят? Я и пристроился на лавочке на палубе, все одно тепло было.

– Про тепло потом, – остановила я трубача, которого вдруг прорвало. То слова не вытянешь, то сплошной поток. – Кто вас не пустил, что это за актер был?