Фаина Раневская - Как я была Пинкертоном. Театральный детектив

Хотелось сказать, что она дура, но я вспомнила, что сама Лиза не нужна Григорию ни в каком качестве, и промолчала.

Товарищ Строгачев напряженно работал весь день, успев поговорить с каждым оставшимся на пароходе. Кто-то задерживался надолго, кого-то выпускали сразу, кто-то, как я, хохрился, кто-то, как Меняйлов, надолго терял румянец и способность нормально говорить. Очевидно, и Строгачев беседовал с каждым по-своему, кого-то пугая, кого-то убеждая, на кого-то пробовал давить.

К каким выводам он пришел, чьи папки вместе с лицами, на них обозначенными, уедут прямо с пристани в воронках навсегда, станет ясно скоро. Утром мы прибывали в Ялту, чтобы поселиться в Доме отдыха, дать несколько концертов отдыхающим, выступить в Ливадии перед САМИМ и продолжить отдых уже самостоятельно.

Это теоретически, то есть так было бы, не случись трагедии с Павлиновой.

Теперь было понятно, что никакого выступления в Ливадии, никакого отдыха в Ялте и прочих прелестей нам не видеть. Без Павлиновой это невозможно. Наша веревочка вилась больше недели, конец близок.

Над «Писаревым» витал дух обреченности. Я вспомнила сомнения Тютелькина, а ведь он прав: мы не столкнемся со встречным судном, не налетим на невесть откуда взявшиеся скалы, не врежемся в берег и штормом тоже не будем разбиты или отнесены к турецким берегам, пароход останется на плаву, а вот те, чьи папки останутся в левой стопке в каюте товарища Строгачева, пойдут ко дну даже без бульканья.

Уже привычно не спалось. После Тарасюков я вообще забыла, что такое спать спокойно. Боюсь, не одна я.

На «Володарском» поговорила бы с Ряжской, но здесь Ангелина Осиповна жила в другой каюте, не идти же к ней посреди ночи с банкой варенья для задушевной беседы? Впрочем, она не была бы против, только вот варенья у меня не оказалось…

Немного помаявшись, я вышла на палубу. На пароходе было тихо.

С появлением сначала Проницалова, а теперь Строгачева прекратились шумные посиделки почти до утра с травлей анекдотов, взрывами смеха, песнями и, чего уж там таить, винцом. Сразу после ужина все норовили закрыться в своих норах, несмотря на духоту, так казалось безопасней. Даже бас Гваделупова не слышен.

На берегу едва различимы огни крымского побережья, внизу натужно работала паровая машина, заглушая плеск воды за бортом, где-то далеко слышен гудок встречного судна. Нет, путешествовать по реке на колесном пароходе куда романтичней, чем на этой большущей посудине по морю.

Жизнь текла по своим законам, и ей было наплевать на то, кто с кем спал той роковой ночью и кто на кого обижен.

Я бросила взгляд вдоль борта – почти у всех в каютах горел свет. Не полный, но хотя бы ночники. Не спалось не одной мне.

Только я привычно дымила, а остальные делали вид, что читают. Поговорить было не с кем, Ряжская спала, в ее окне темно, даже Василий не любовался звездами. И Лиза не пользовалась отсутствием нелюбимого трубача на палубе.

Я невольно усмехнулась: а ведь Свистулькин зря считает Лизу шалавой. Как он сказал? «То с одним, то с другим»? Глупости, Лиза влюблена в Распутного давно, об этом известно всем, ни с кем другим она быть не могла.

Пожалуй, сейчас, в качестве мести, могла бы, но тогда, когда Гриша еще ухаживал, точно нет.

Где мог Василий видеть девушку с другим?

Что-то в этой мысли насторожило, не давало покоя. Сердясь на себя, я попыталась думать о чем-то другом, но не получалось. Во-первых, о чем думать – о предстоящем выступлении, после которого непонятно, что ждет нас всех? О том, что мы окончательно запутались с подставой и с расследованием тоже? К тому же, если что-то цепляет, надо разобраться досконально.

Я решительно направилась к Свистулькину. На «Писареве» он жил, как все музыканты, в каюте, причем одноместной. На требовательный стук открыл не сразу. Жалея сонного парня, я тем не менее спросила в лоб:

– Где вы видели Лизу с кем-то, кроме Распутного?

Как и следовало ожидать, первым получила встречный вопрос:

– Чего?

Повторив свой вопрос, я впилась взглядом в лицо плохо соображавшего Свистулькина.

Он чуть помотал своей большой башкой и, сонно моргая, поведал:

– Дак эта… в Тарасюках, туды ж его!

– На сцене?

– Не, это… Вы заходите, чего в двери стоять?

Резонное замечание. В каютах на «Писареве» просторней, чем на «Володарском», хотя не так роскошно, шикарных диванов нет, но мне достаточно простого стула.

Свистулькин сначала присел на кровать напротив, но потом встал и стоял, переминаясь с ноги на ногу. С одной стороны, он был много выше меня, с другой – именно неудобство его позы давало мне преимущество.

– Где вы видели Лизу в Тарасюках?

– Ну, эта…

Понимая, что Василий сейчас завязнет в словах-паразитах, я строго приказала:

– Все по порядку. Где вы были во время концерта?

Он буквально подобрался, даже руки по швам вытянул и уже безо всяких «эта» четко ответил:

– Курил на крыльце у запасного входа.

– Вы же не курите, Вася?

– Не, курил не я, курил мой сродственник, а я присутствовал.

– Дальше.

– Потом зашумели, скрипача вашего в больницу забрали. Я сбегал посмотреть, что да как, а потом вернулся. Ну, эта…

– Без эта! Где вы видели Павлинову?

Совсем без слов-паразитов Васе все-таки не удавалось.

– Ну, она с чемоданом вышла из задней двери, а этот чемодан взял…

– Что за чемодан?

Выслушав описание и еще кое-какие объяснения, я приказала Василию одеться, никуда не выходить и держать рот закрытым.

– Вы поняли?

Свистулькин молча кивнул, строго выполняя мой наказ.

Товарищ Строгачев не спал, моему появлению удивился, но согласился проследовать в салон, куда вахтенный матрос по моей просьбе уже собрал главных участников заварухи – Суетилова, Тютелькина и Гваделупова. Лизу я из некоторых соображений звать не стала, а Васю Свистулькина привела сама.

Компания требованию собраться посреди ночи даже не удивилась, понимая, что должно что-то решиться. Тютелькин привычно нервничал, Суетилов был мрачен, как филин на суку, даже Гваделупов не напевал и не тыкал пальцем в клавиши рояля.

Строгачев вошел в салон за нами со Свистулькиным, потому все решили, что вызвал именно он, каждый наверняка мысленно прикинул, все ли собрал для ареста. Потому, когда Строгачев, оглядев присутствующих и хмыкнув, устроился в большом кресле, на меня уставились три пары удивленных глаз. Василий топтался рядом, не зная, что делать, и не решаясь спросить.

– Не буду вас томить. У меня есть сведения, которые нам помогут.

Прозвучало несколько казенно, но сейчас не до стиля.

– Василий, расскажите, как выглядел чемодан.

К трем парам добавилась четвертая, несчастный Свистулькин не понимал, как можно разговаривать с закрытым ртом.

– Вася, теперь можно говорить. Опишите чемодан.

Свистулькин довольно толково, почти не экая описал кожаного красавца с медными заклепками.

– Знакомо?

На мой вопрос Суетилов пожал плечами:

– Кто же не знает? Чемодан Любови Петровны. Она его из Парижа в прошлом году привезла.

Гваделупов хохотнул:

– Что, все-таки уперли?

Несчастный Суетилов

Я попросила Василия описать молодого человека. Теперь все легко угадали Бельведерского – последнего любовника Павлиновой, который был красив, как молодой греческий бог, и туп, как бревно.

– Бельведерский. Но он остался в Москве, я его не взял, – сообщил Суетилов. Альфред Никодимович был хорошим директором, умеющим оградить личную жизнь подопечных от неприятностей. Любовник Примы на гастролях, в то время как муж остался дома, – неприятность еще какая.

– Василий, где вы видели этого красавца?

– Дак… в Тарасюках. Он чемодан взял и приказал нам с Панасюком привязать к пролетке, только крепко, чтобы не дай бог…

– Какой пролетке?! – взвыл Тютелькин. – В Тарасюках нет ни Бельведерского, ни пролеток!

– Дак пролетка-то панасюковская, из Касилова…

Строгачеву надоели мои детективные выверты, и он попросил:

– Руфина Григорьевна, вы не могли бы рассказать все сами?

Пока я рассказывала, Гваделупов время от времени издавал странные звуки, Тютелькин привычно хватался за голову и порывался побегать по салону, но тут же садился на место, а Строгачев пристально наблюдал, но не за мной, а за Свистулькиным. Правильно делал, так легче понять, не сговорились ли мы с Васей.

А суть была в следующем.

Свистулькин не видел большую часть концерта, потому что, выскочив по малой нужде, обнаружил возле запасного выхода пролетку своего «сродственника» Панасюка. Вообще-то, Панасюк жил и трудился в соседнем Касилове и в Тарасюках бывал крайне редко. Возможность поболтать с родственником привлекала Васю больше, чем созерцание сцен из спектаклей столичного театра, и он остался на крыльце.