Эдуардо Мендоса - Тайна заколдованной крипты

Двигаясь по лестнице, я попал в трапезную, где на столах уже стояла посуда и лежали приборы для завтрака. При виде их я вспомнил, что уже больше суток ничего не ел. Я сел на одну из скамей и достал колбасу. Она была жестковата, но мне показалась изысканнейшим деликатесом. Подкрепившись, я продолжил расследование. Не буду подробно рассказывать о своих передвижениях по интернату, скажу лишь, что в конце концов благодаря весьма подробному описанию, которое дала мне Мерседес, я нашел дверь в спальню учениц, открыл ее той же пилочкой для ногтей и бесшумно вошел, никого не разбудив. Это была просторная комната четырехугольной формы. Вдоль стен в два ряда стояли кровати. Слева от каждой кровати находилась тумбочка, справа — стул, на котором лежала аккуратно сложенная школьная форма и (волнующее зрелище!) нижнее белье. Я быстро подсчитал в уме, что я единственный мужчина среди шестидесяти четырех ангелочков в нежной поре расцвета. Оставалось лишь определить, которая из шестидесяти четырех девочек — дочь дантиста, чтобы приступить к осуществлению первого этапа моего плана. Вы, дорогой читатель, конечно, спросите, как я собирался узнать девочку, которую никогда прежде не видел, но ответ на этот вопрос, если он вас интересует, вы найдете в следующей главе.

Второй раз за ночь, но не за всю жизнь, я встал на четвереньки и пополз между кроватей, ощупывая стоящие под стулом перед каждой кроватью туфли. Все они были мокрые от недавнего дождя. Все, кроме одной пары — той, что принадлежала дочери дантиста. Обнаружив то, что искал, я приступил ко второй, куда более опасной части программы: достал из сумки платок, пропитанный очень едким освежителем воздуха, из тех, какие используют в туалетах средней руки кинотеатров, и повязал его, закрыв нос и рот, так что стал похож на злодея из американского вестерна. Потом вынул из той же сумки ампулу с эфиром, которую Мерседес, следуя моим указаниям, стащила в аптеке, пока я отвлекал продавщиц, делая вид, что хочу купить презервативы, но стесняюсь сказать об этом. С помощью пилочки для ногтей я вскрыл ампулу и поднес ее к носу девочки. Не прошло и пяти секунд, как она открыла глаза, села на постели, сбросила одеяло и спустила ноги на пол. Я осторожно взял ее под локоть и повел к двери. Она не сопротивлялась. Мы открыли, а потом закрыли за собой дверь спальни, пересекли туалетные комнаты, вышли на лестницу, вошли в залу перед часовней, потом в саму часовню, дошли до плиты, на которой были выбиты буквы V.H.H. и надпись: HINC ILLAE LACRIMAE[17]. Оставив неподвижную девочку перед шкафчиком с литургическим облачением, я потянул за кольцо на плите. Потом еще раз и еще. Проклятая плита не сдвигалась ни на миллиметр. Я удивлялся: как могла когда-то Мерседес, хрупкая девочка, поднять ее одна? После нескольких утомительных попыток камень подался. Я с трудом отодвинул его и увидел глубокое темное отверстие, из которого шел тяжелый запах. Я спустился в него, но запнулся, упал лицом вниз и оказался в объятиях ужасного скелета. Едва сдержав крик, я быстро стал выбираться наверх, пытаясь сообразить, как такое могло произойти. Наконец меня осенило: в спешке я поднял ту плиту, под которой покоились останки V.H.H. Я ругал себя идиотом и ослом. Как я мог так ошибиться! Будь я хоть сколько-нибудь сведущ в иностранных языках, сразу понял бы, что Мерседес говорила о другой надписи. Но я, неуч, принял один текст за другой. Мне вспомнился швейцарец, который, выучив из всего испанского языка лишь слово puñeta[18], уверился в том, что овладел языком великой империи, и повторял одно это слово где надо и где не надо в полной уверенности, что все вокруг понимают, что он хочет сказать. Помню, я продал ему вместо кокаина обыкновенный тальк, и спесивый швейцарец даже не заподозрил подвоха: выложил всю сумму наличными, втянул в себя добрую дозу талька и стал похож на клоуна. А сейчас я сам совершил подобную глупую ошибку! Никогда не говорите „никогда“, мой читатель.

Оправившись от страха, но еще не уняв волнения, я снял платок, который защищал мои ноздри и рот, вытер им пот со лба и, не подумав, сунул его к себе в сумку — это была оплошность, и она, как вы увидите дальше, обошлась мне дорого.

„Правильная“ плита находилась рядом с той, которую я начал поднимать сначала. Она действительно подалась легко и сразу, и, отодвинув ее, я действительно увидел под ней лестницу. Все было именно так, как говорила мне Мерседес.

Я начал спускаться, ведя девочку впереди себя на случай неожиданной засады. Тьма была кромешная, и я горько сожалел об утрате фонарика. По неосторожности, а может быть, от волнения я, видимо, слишком крепко сжал руку девочки, потому что она застонала во сне. Признаю: я был не слишком деликатен, но что мне оставалось делать? Мы входили в лабиринт, вывести из которого могла лишь эта сомнамбула. С каковой целью я ее и похитил. А тем, кто полагает, будто взял я ее с собой для чего другого, поясняю: личиком девчушка была точь-в-точь совенок и пребывала в той фазе развития, когда ничего хорошего с ней делать нельзя, разве только учить уму-разуму.

Некоторые будут утверждать, что если человек под гипнозом прошел лабиринт один раз, то это еще ничего не значит, и в другой раз он может выхода не найти. Что ж, они совершенно правы: не пройдя и сотни шагов, мы заблудились. Мы шли и шли, и один коридор сменялся другим, а тот — третьим. В передвижениях наших не было никакой логики, мы подчинялись лишь злой воле того, кто этот лабиринт придумал.

— Боюсь, дорогая, — обратился я к девочке, хотя и знал, что она меня не слышит, — нам конец. Не скажу, что мне это безразлично — у меня обостренный инстинкт самосохранения, или, лучше сказать, я непонятно с чего болезненно дорожу своей шкурой, хотя для такого подонка, как я, вполне естественно окончить свои дни в подобной архитектонической аллегории собственного жизненного пути. Но мне очень жаль, что той же участи подвергнешься и ты без всяких к тому оснований. Таков удел некоторых людей, как верно заметил недавно твой отец, и мне не дано изменить законы природы. Есть птички, существующие лишь для того, чтобы опылять цветы, а потом цветы поедают другие животные — и дают молоко. И есть люди, которые, задумываясь над описанной выше цепочкой, делают научные выводы. Возможно, они правы, не знаю. Я же, бедолага, всякий раз пытаюсь пойти собственным путем, не догадываясь, что, возможно, являюсь малым винтиком громадного механизма, и уж тем более не подозревая, каким именно винтиком. Такие вот дела, детка. Ну да хватит философствовать. Философия ни к чему хорошему не приводит.

Эта грустная речь, итог моих скитаний по миру, не помешала мне почувствовать, что воздух стал более разреженным и пыльным и что откуда-то из глубин коридора, по которому мы двигались, доносится, усиливаясь, запах не то бриллиантина, не то лосьона после бритья. Я подумал, что надо быть начеку, что впереди наверняка засада, и вынул из сумки молоток, которым запасся на случай, если придется защищаться. Чтобы достать его, мне пришлось выпустить руку девочки, а когда я снова хотел взять ее, то ухватил лишь пустоту. Мимоходом замечу, что пистолет в той ситуации был бы намного полезнее молотка, но приобрести оружие легальным путем я не мог: нет разрешения на его ношение. А на черный рынок для меня путь закрыт, ведь цены там в последнее время просто сумасшедшие, и все потому, что слишком много развелось террористов.

Сначала я подумал, что девочка за это время ушла вперед, и попытался ускорить шаг, чтобы догнать ее. Но ноги мои отяжелели, и каждый шаг давался с трудом. Я почувствовал легкую тошноту (однако отнес ее на счет того батона колбасы, что проглотил в трапезной) и довольно приятное головокружение. Потом вдруг упал, но поднялся и снова пошел вперед… вперед… вперед… и вскоре мне уже казалось, что я всю жизнь только и делал, что шагал по этому бесконечному коридору. А спустя еще какое-то время я заметил вдали зеленоватое свечение, и мне почудилось, что кто-то произнес: „Эй, ты, чего ждешь?“ И я пошел на этот голос и на это свечение, хотя больше всего мне хотелось сесть на пол и не двигаться. Но голос призывал меня не отступать, и это был голос Мерседес — наверное, ей нужна была моя помощь. Шагать было очень трудно, и пришлось оставить сумку и молоток. Не знаю, как я не сбросил с себя и не оставил вместе с сумкой и те жалкие лохмотья, что были на мне. Неожиданно раздался резкий свист, от которого мои барабанные перепонки едва не лопнули, а когда я хотел закрыть уши ладонями, то понял, что не в силах поднять рук.

„Иди, не останавливайся!“ — повторял голос Мерседес, а я твердил про себя: „Не слушай, несчастный! Не поддавайся! Это всего лишь галлюцинация: коридор заполнен эфиром. Будь осторожен: это галлюцинация!“ — „Все вы так говорите, — смеялась Мерседес. — А потом, свиньи, ведете себя так, будто и нет никакой галлюцинации. Иди сюда, пощупай эти спелые дыньки и тогда решай, привиделась я тебе или нет!“