Эдуардо Мендоса - Тайна заколдованной крипты

„Иди, не останавливайся!“ — повторял голос Мерседес, а я твердил про себя: „Не слушай, несчастный! Не поддавайся! Это всего лишь галлюцинация: коридор заполнен эфиром. Будь осторожен: это галлюцинация!“ — „Все вы так говорите, — смеялась Мерседес. — А потом, свиньи, ведете себя так, будто и нет никакой галлюцинации. Иди сюда, пощупай эти спелые дыньки и тогда решай, привиделась я тебе или нет!“

И ее фигура, теперь уже отчетливо видимая в наполнявшем крипту зеленоватом свете, призывно тянула ко мне руки, которые были лишь ненамного длиннее плодов той восхитительной бахчи, на которую приглашала меня Мерседес.

— Только мираж, — сказал я ей, — мог бы догадаться, что именно более всего привлекает меня в тебе, Мерседес.

— И что с того? — заявила Мерседес, не уточняя, к чему относится ее замечание. — Какая разница, если это помогло тебе найти путь, с которого ты сбился?

И уже другой голос произнес из темноты позади меня:

— Хотя обман продлится недолго, голубок!

Я хотел повернуться и посмотреть, кто мне угрожает, но Мерседес обхватила меня и сжала в объятиях, лишив последних сил, как Бенгоэчеа обездвиживал Тарреса во время поединков в клубе „Ирис“[19], и воли к сопротивлению, но отнюдь не воли к продолжению рода человеческого, что я и готов был продемонстрировать.

— Кто здесь? — почти прошептал я, помертвев от страха.

И тут из своего укрытия вышел огромный, богатырского сложения негр. Кожа его глянцево блестела, а из одежды на нем были только плавки. Пользуясь тем, что я не мог сдвинуться с места, негр подошел ко мне, похлопал по ягодицам и с откровенной издевкой произнес:

— Я тот самый негр из тропической Африки[20], — он оттянул резинку плавок, отпустил ее, так что она звучно щелкнула по тугому блестящему животу, — и сейчас продемонстрирую тебе многочисленные возможности этого необыкновенного продукта.

— Я не гей! — завопил я, прибегая к современной терминологии. — У меня есть проблемы — а у кого их нет? — но я не тот, за кого вы меня принимаете. Вы не подумайте, я ничего не имею против геев, я только осуждаю использование данного варваризма, в то время как в нашем языке существует огромное количество вполне подходящих синонимов. Лично я усматриваю в этом феномене не только преклонение перед иностранщиной, но и некую стыдливость, не позволяющую называть вещи своими именами.

Но негр достал из плавок книжечку карманного формата, раскрыл ее и начал читать монотонным голосом. Прочитав отрывок, подвел итог:

— В каждом из нас есть доля двусмысленности, величина которой напрямую связана с личностными качествами того или иного индивида, — негр засунул книжечку туда, откуда достал, — и мы должны научиться относиться к этому спокойно. Тут нечего стыдиться, но и гордиться нечем. К примеру, то, что болтают о неграх, — он указал на то место, где под эластичной тканью плавок угадывались очертания книжки, — это чистой воды культурный стереотип.

— Ну, хватит! — заявил я, не без сожаления высвобождаясь из объятий Мерседес. — Я не знаю, галлюцинации вы или нет, но дешевому психоанализу я себя подвергать не позволю. Я явился сюда распутать одно дело и этим сейчас буду заниматься, не дожидаясь вашего на то соизволения.

И я бросился в другой конец крипты в поисках выхода. Я бежал и думал о том, где сейчас может быть девочка. Что, если она, бедняжка, бродит одна по коридорам лабиринта? И вдруг я пребольно ударился обо что-то горизонтальное и очень твердое. Удар привел меня в чувство, если считать, что до этого я пребывал в беспамятстве. Приглядевшись, я увидел, что налетел на низкий стол на железных ногах и с мраморной столешницей, чем-то напоминавший прилавок рыбной лавки. На столе можно было различить нечто неподвижное и малопривлекательное — проще говоря, труп. Я отскочил в сторону и отвел глаза от стола — решил, что, избавившись от одной галлюцинации, попал в лапы к другой, гораздо более неприятной. Бросив искоса взгляд на стол, чтобы посмотреть, там ли еще труп, я, к отчаянию своему, убедился, что он никуда не делся. Более того, я с ужасом увидел, что это тот самый вездесущий швед, которого я накануне оставил сидящим в кресле в доме моей сестры. Тело шведа, прежде крепкое и налитое, выглядело обмякшим, рыхлым и белым, как вываренное мясо. В довершение всего из-под стола послышались приглушенные всхлипывания. Я нагнулся и увидел там собственную сестру, сжавшуюся в комочек, зареванную, неумытую, непричесанную, в грязной ночной рубашке с огромным вырезом, босую и ненакрашенную.

— Как ты оказалась в этом ужасном месте? — спросил я, тронутый ее неподдельной скорбью.

— Ты сам меня в это втянул, — всхлипнула сестра. — Я горя не знала, пока тебя держали в сумасшедшем доме. Мама всегда говорила, что ты…

— Притормози, дорогая! — оборвал я сестру. — Не все, что говорила мама, нужно считать непреложной истиной. Если бы это было так, нам с тобой в жизни пришлось бы намного легче. Но ни рассудок, ни наш с тобой собственный опыт не подтверждают мамину правоту.

— …Что ты, — продолжала, не слушая меня, сестра, — будешь моей опорой, когда ни ее, ни папы уже не будет с нами. Но ты совершенно прав: ее предсказания не сбылись.

— Всем нам, достойнейшая сеньорита, приходится платить, — вмешался негр, — не столько за собственные ошибки, сколько за те позорные модели поведения, которые навязывают нам закоснелые и ханжеские социальные институты. Взгляните хотя бы на меня: я всегда мечтал стать поэтом, но социальные предрассудки вынуждают меня заниматься совсем другим делом — удовлетворять самые примитивные женские потребности. Не так ли, любовь моя?

— Было бы непозволительным расточительством позволять тебе сочинять сонеты, дорогой, — высказала свое мнение Мерседес, бросив похотливый взгляд на оттопыриваюшиеся плавки несостоявшегося поэта.

— Как знать… — вздохнул негр. — У меня был талант. Сейчас уже поздно, но раньше я мог бы занять свое место на поэтическом олимпе. Угадайте, кого я сейчас изображаю (он, покачивая бедрами, пошел вперед и заговорил высоким голосом): „Ах, милочка! С прислугой нынче просто беда!“ Сдаетесь? Саламейского алькальда[21]. А этот анекдот знаете? Летят в самолете француз, англичанин, немец и испанец… Не знаете?! А про Франко и „бискутер“?[22] А про бульонные кубики? Я, безусловно, многогранен, но разве это мне пригодилось? Мне навязали совсем другую роль.

— Вылезай, Кандида, — обратился я к сестре. — Нужно уходить отсюда. Чем раньше, тем лучше.

И я наклонился, чтобы помочь ей выбраться из-под стола. Но Кандида расцарапала мне лицо и дала пинка прямо в солнечное сплетение, так что у меня дух перехватило.

— За что?! — успел спросить я, теряя сознание.

Первое, что я услышал, едва придя в себя, были произнесенные очень знакомым голосом слова:

— Сестры, закройте глаза: незачем вам смотреть на мужскую задницу. Потратьте пока пару минут на молитву о душе этого несчастного.

— Комиссар Флорес, — еле слышно обратился я к говорившему, — как вы здесь оказались?

— Лежи и не двигайся, — ответил мне другой знакомый голос — на этот раз голос доктора Суграньеса, — не то я тебе вколю укол сам знаешь куда. Здесь темно, а рука у меня уже не та, что раньше. Я вам никогда не рассказывал, комиссар, что в молодости выиграл соревнования по стрельбе? Amateur[23], разумеется, — вставил он французское словечко.

Я увидел, что меня окружает целая толпа: комиссар, доктор Суграньес, Мерседес и множество монахинь, среди которых была и уже знакомая мне настоятельница, посетившая меня несколько дней назад в психушке. Настоятельница держала на руках дочь дантиста. Рубашка девочки в нескольких местах была разорвана. Я спросил, как ее нашли.

— Вы оба были под столом, и ты, педофил, ублюдок, сжимал ее в объятиях. До большего, правда, дело не дошло, если верить заключению доктора Суграньеса, который только что тщательно осмотрел девочку, — сказал комиссар Флорес.

— Но вы мне так и не сказали, как очутились здесь.

— Я им позвонила, выполняя твои указания, — ответила за комиссара Мерседес, приспуская мои брюки, чтобы доктор мог сделать укол.

— А где негр? — не унимался я.

— Нет никакого негра, — сказал доктор. — У тебя был бред. Обычное твое состояние.

— Я не сумасшедший! — возмутился я.

— Ну, это уж предоставь решать мне, — безапелляционным тоном, который всегда появлялся у него в минуты раздражения, поставил меня на место доктор.

Я почувствовал на своей ягодице холодное прикосновение смоченного спиртом кусочка ваты, а потом — проникновение в кожу влажной иглы. Рот мой наполнился горечью, а перед глазами поплыли разноцветные круги. Когда ко мне вернулось зрение, я увидел, как комиссар Флорес протирает пальцы ватой, и услышал его обращенные к Мерседес слова: