Не было бы счастья - Антонова Александра

Свет горел в окнах верхнего этажа.

Лев Бенедиктович заглушил мотор, и на нас обрушилась тишина. Гоша ошалел от приволья и новых запахов и метался вокруг нас, то и дело, наскакивая на лошадку. Та косила глазом и всхрапывала, мотала головой и бренчала сбруей. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня. Чтобы отогнать наваждение, я дотронулась до пыльного бока «Джипа» и немного пришла в себя. Слава Богу, я здесь, в своем времени! Просто совсем забыла в городской суете, что еще остались места без запаха бензина, рева двигателей и душной скученности населения.

Я подхватила на руки упиравшегося Гошу и поспешила вслед за Галицким в дом. По деревянной лестнице с резными балясинами мы поднялись на второй этаж. Лев Бенедиктович уверенно провел меня к одной из дверей и постучал. Дождавшись ответа, он распахнул дверь и пропустил меня вперед.

Просторная комната была заставлена столиками, креслами, диванчиками-рекамье и стеклянными горками в стиле неоклассицизма. В нише одной из стен стоял большой пятистворчатый шкаф орехового дерева с виртуозной резьбой на дверцах.

За круглым столом под лампой с шелковым желтым абажуром сидела пожилая женщина и раскладывала пасьянс. Мне прекрасно был виден ее чеканный профиль, прямая спина, зачесанные наверх волосы. Темное платье под горло и кружевной белый воротничок, сколотый большой камеей, придавали ей сходство со строгой классной дамой.

― Нет… не сходится, ― проговорила дама. ― «Демона» надо раскладывать на свежую голову.

Она смешала карты и поднесла к глазам лорнет.

― Здравствуй, Поленька! Ты уже превратилась в настоящую барышню. Сколько ж тебе годков? Двадцать уже исполнилось?

― Двадцать пять, ― обиделась я.

― А выглядишь совсем молоденькой. Это из-за стрижки, наверное, ― и обратилась к моему провожатому. ― Ступай, Левушка, в людскую, посумерничай.

Гоша соскочил с моих рук и изучал комнату. Он деликатно обнюхал углы и мебельные ножки. Особенно его заинтересовал ореховый шкаф. Он принюхивался к правой дверце и топорщил загривок. Скорее всего, мышку обнаружил. Гоша вопросительно посмотрел на меня, но я нахмурилась, и он не стал разрабатывать эту тему дальше, а застучал лапами в противоположный угол, где на изящном столике стоял граммофон с гигантским раструбом.

― Я рада, что ты приехала. Поживешь со мной, отдохнешь от московских забот, душой отмякнешь. На приволье жизнь по-другому течет. Будем с тобой разговоры вести, а чтобы не чувствовала себя неприкаянно, попрошу тебя разобрать библиотеку… И вот еще что. Женщина я уже старая, с памятью у меня плоховато. Мою предыдущую компаньонку звали Лизой. Позволь уж, матушка, и тебя буду Лизонькой называть, мне так удобнее.

Я хотела возразить, но Эмма Францевна перебила меня.

― Вижу Завьяловскую породу, вся ― в отца. Не возражай, уважь мои годы. Да и сама мне потом «спасибо» скажешь, ― и улыбнулась мне, как добрая фея ― Золушке.

Дама позвонила в серебряный колокольчик, и на зов сейчас же явился скособоченный подросток женского пола в русском сарафане, платочке на голове и в обрезанных по щиколотку валенках. Меня посетило подозрение, что подросток подслушивал под дверью, уж очень быстро явился.

― Глаша, душенька, проводи гостью в светелку.

Глаша держала в руке подсвечник. Она кивнула мне и похромала к двери. По длинным темным коридорам со скрипучими паркетами мы двинулись в левое крыло. Я старалась не отставать от источника света в Глашиных руках. Со стен на меня смотрели дамы и кавалеры в пудреных париках, огромные зеркала в богатых рамах отражали наши силуэты, в нишах притаились чьи-то мраморные бюсты. Дробный собачий перебор лапами по деревянным полам придавал мне смелости. В таком доме, наверняка, и привидения водятся.

Глаша открыла дверь в комнату и засветила еще одну свечку на столе. Стало светлей. Тут выяснилось, что мой проводник ― вовсе не подросток, а старушка, очень худая, со сморщенным личиком, выглядывавшим из-под низко повязанного платка.

― С возвращеньецем вас, Елизавета Петровна, ― прочирикала она высоким голосом. ― Я вам тут отужинать припасла и песику вашему сахарную косточку.

Старушка поклонилась в пояс и тихонько удалилась, оставив нас с Гошей в одиночестве.

Главным украшением светелки была угловая печка, выложенная синими голландскими изразцами. Слева у стены стояла девичья кровать с никелированными шарами на спинках, застеленная подзором ручной вышивки и одеялом из разноцветных кусочков ткани. В головах кровати высилась пирамида подушек. У противоположной стены стоял комод с небольшим зеркальцем, напротив двери ― окошко, у которого примостился столик для рукоделия и кресло с прямой спинкой. Посреди комнаты, на полу лежал коврик не первой молодости. Ветерок из приоткрытого окна чуть шевелил тюлевую занавеску. Спартанская обстановка. Как раз для непритязательной компаньонки. Моя сумка и Гошины вещи лежали у двери.

На столике стоял поднос с кринкой молока и ломтем домашнего хлеба на тарелке. В отдельной миске ― косточка из бульона.

Гоша отдал должное косточке и даже утащил ее в свою корзинку, чтобы и во сне с ней не расставаться. Я тоже пожевала свой ужин и решила укладываться спать. Ванная комната нашлась за соседней дверью. Удобства были вполне современные, блистали чистотой, и из крана текла теплая вода. Почистив зубы, я забралась под перину и задула свечу. Темнота не была полной, ее разбавлял оптимистичный огонек лампадки перед иконой, стоявшей на полочке в красном углу.

Откуда-то с улицы донесся мужской бас:

― Ну, что, вернулась-таки?

― Вернулась, вернулась, ― ответила Глаша.

― То-то! От нее не убежишь, хоть живой, хоть мертвый…

Хлопнула дверь, и наступила тишина.

В интересное место я попала. Чудной дом, чудные обитатели. Кто я тут? Родственница или наемная работница? Внучка на окладе… Зачем называть меня Лизой? Полина ― не сложное имя, легко запомнить. Эмма Францевна совсем не выглядит склеротической старушкой, ей от силы лет шестьдесят. А уж пасьянсы требуют сосредоточенности, внимания и хорошей памяти. Ну, да, как говориться, у каждого свой скелет в шкафу!..

Интересно, зачем они держат скелет в шкафу? Я имею в виду шкаф в комнате, где сидела женщина, от которой пахло медом и властью. Однако запах смерти и нафталина доминировал. Очень хотелось задрать морду и завыть во весь голос первобытного страха. Но этот порыв пришлось в себе подавить, так как Полина неодобрительно нахмурилась на мой немой вопрос. Что поделаешь, порой приходится наступать песне на горло… Жаль, песня была бы красивой… И звучала бы в ней печаль, нежная, как тополиный пух, пронзительная, как скрип тормозов, и безнадежная, как осенний затяжной дождь… Смерть ― это неподвижность, темнота, вечность! Глаза стекленеют, язык вываливается из пасти, инстинкт выживания покидает подкорку. Бр-р-р!!! Опять захотелось завыть и спрятаться куда-нибудь подальше…

Он пристально смотрел на меня, ожидая того момента, когда я приоткрою глаз или пошевелюсь. Я держалась из последних сил, которых хватило ненадолго.

― Гоша, ну, что ты за мучитель такой, а? Семь утра! Порядочные собаки терпят хотя бы до восьми.

Но Гоша не обратил внимания на мои утренние стенания. Он перебирал лапами, повизгивал и размахивал из стороны в сторону хвостом, изображая нетерпение. Я побоялась, что хвост в такой крутой амплитуде движения может не выдержать и оторваться. Пришлось выбираться из-под перины в утреннюю прохладу комнаты.

Отдернув тюлевую занавеску с окна, я обомлела. Окно моей светелки выходило на яблоневый сад. Время цветения уже подходило к концу, и ветерок легко срывал с веток лепестки и рассыпал их с милой непринужденностью, превращая пейзаж за окном в картину «Летний снегопад». Я поспешила одеться и удостовериться, что пейзаж за окном существует на самом деле. Моя светелка находилась в самом конце коридора, который заканчивался деревянной лестницей. Боковая дверь вывела нас на полянку и к яблоням.