Роберт Кормер - После Шоколадной Войны

  - Дома ли Лаура? - а это был собственный голос Оби, тонкий и звонкий, контрастирующий с голосом на том конце линии.

  - Это снова ты? - ещё грубее, чем раньше.

  Он проигнорировал этот вопрос, как всегда игнорируя вопросы её отца.

  - Извините, я могу поговорить с Лаурой?

  - Эй, парень, ей не о чем с тобой говорить.

  - Но она дома? - терпеливо спросил он. Это уже была последняя попытка.

  Если бы к телефону подошла она, и если бы он снова услышал её голос, то это выглядело бы, как хорошее предзнаменование, и подарило бы ему надежду, что он сможет с ней говорить хотя бы по телефону, и тогда он, возможно, откажется от своего плана.

  Он услышал сердитый вздох на другом конце линии, и затем снова голос её отца. Теперь в нём была угроза:

  - Ты знаешь, парень, что будет, если позвонишь сюда снова? У тебя будут серьезные неприятности, большие трудности с законом.

  Трубка хлопнула в ухо Оби, и он аж присел, съехав по стене. Последняя попытка была исчерпана. Теперь у него был ответ и на этот вопрос. Он знал, что прошлого уже не вернуть, и к тому же знал, что ему нужно делать.

  Брат Лайн пришёл, когда представление уже началось. Его опоздание никого не удивило. Все знали, что Лайн на дух не переносил ученические пародии и сцены. Слишком сильно в них отображалась жизнь «Тринити» и не всегда с лучшей стороны. Несколько лет тому назад один из учеников по имени Генри Будрё сделал сногсшибательную пародию на Брата Лайна. Он расхаживал по сцене вдоль и поперёк, говорил надзирательским голосом и размахивал большой бейсбольной битой, словно мечом, также как и Лайн своей указкой. В «Тринити» об этом ещё долго ходили легенды. Но самое неприятное было в том, в конце года Будрё был исключён из школы.

  Брайан Кочрейн с ненавистью и неприязнью наблюдал за тем, как Брат Лайн усаживается в переднем ряду. Прошлой осенью во время шоколадной распродажи Лайн вынуждал Брайана быть казначеем, что значило, что Брайан каждый раз должен был ему докладывать о том, как проходит распродажа. Так как Брайан избегал контакта с Лайном, то Лайн сам находил способ поговорить с ним.

  Брайан заметил, что Лайн выглядит растерянно, волосы на его голове взлохмачены, глаза бегают, словно он обезумел, словно его мысли совсем в другом месте. Здорово: Лайн взволнован и ещё чего-то опасается - не какой ли нибудь пародии этого вечера? Или, вероятно, его взволновало случившееся в полдень. Брайан слышал слухи о том, что кто-то из учащихся сбежал из резиденции после неудачной попытки ограбления. Ещё один слух также был необоснованным: ученик напал на Брата Лайна, угрожая его убить.

  Брайан Кочрейн не был слишком религиозным, хотя каждое воскресенье он приходил на утреннюю молитву в церковь, в которой до шестнадцати лет служил мальчиком у алтаря, и каждый вечер он становился на колени и произносил молитву. Он считал, что нужно быть хорошим католиком, но допускал, что чьё-либо нападение Брата Лайна с ножом должно доставить ему подлинное наслаждение. Он не хотел, чтобы Лайна ранили или убили, но хорошая паника была бы для него в самый раз.

  Вернув своё внимание на сцену, Брайан подумал о том, зачем здесь гильотина, которая на фоне всего веселья выглядит жутко и угрожающе. Он уже слышал о страшной истории про Рея Банистера, когда-то случайно отрубившего кому-то голову - это было, кажется, на Кепе. И был ещё один слух, такой же, как и о том, что Оби и «Виджилс» на днях подложили в чёрный ящик чёрные шары специально для Арчи Костелло - наконец, за все эти годы, что подразумевало, что на плаху гильотины ляжет шея Арчи.

  Брайан искал глазами Арчи. Он увидел его в передних рядах, как всегда в окружении членов «Виджилса». И он спросил себя: кого же он ненавидит больше - Брата Лайна или Арчи Костелло. Он в своём воображении рисовал картины: Лайн ранен, и, задыхаясь, он просит о пощаде, или лезвие, которое с грохотом опускается на шею Арчи.

  Внутри себя вздрогнув от возникших перед ним образов, он постарался избежать дальнейшего их видения. И он задумался, было ли грехом вообразить себе такое, и нужно ли в ближайшее воскресенье на исповеди признаться в этом священнику.

  Картер сидел рядом с Арчи Костелло.

Он не смотрел на Арчи на протяжении всей программы.

  И Арчи - он так же не смотрел на Картера.

  Арчи будто бы не смотрел никуда. Он пялился на сцену, но он не смеялся, не стонал, не тряс головой, как это делали другие, например, сидящие перед ним. «Забавные пародии», - подумал Картер, хотя он сам также не смеялся. Пародия могла ему понравиться и показаться даже очень смешной, но он не видел необходимости смеяться. Что-то было смешно - ну и что тут такого?

  Во-первых, Картеру было неудобно тихо сидеть рядом с Арчи. Картер не любил тишину, когда казалось, что Арчи выглядит довольным, хотя при этом сидит неподвижно, словно в трансе, Картер пожал плечами и также заставил себя сидеть тихо. Другие члены «Виджилса», поглядывая на Арчи и на Картера, не переговаривались, но всё-таки реагировали на сумасшедшие проделки актёров на сцене. Они хохотали над хорошими шутками и хмурились над теми, что не производили впечатления. Было также немало и неудачных пародий, наверное, потому что в этом году мало, кто осмеливался над чем-нибудь шутить. Пародии главным образом должны были отражать жизнь в «Тринити»: домашние задания, шкафчики со сломанными  замками, холодные батареи зимой, и остальные неудобства школьного двора. Это было не сценическим материалом, а реальной жизнью.

  Картер шевельнулся лишь раз, когда нужно было взглянуть на часы. Он с нетерпением ждал конца представления. Он старался не думать о гильотине. Он изо всех сил пытался удалить эти мысли из своего сознания, словно стирая музыку с магнитофонной ленты.

  И всё это время, также как и Арчи, он сидел безразлично, глядя в никуда, словно мог так сидеть бесконечно, целую вечность, хотя он знал, что для Арчи не существовало ни вечности, ни небес, ни ада.

  Мгновение.

  Сцена опустела, и овальное пятно яркого света мягко осветило гильотину.

  Воцарилась тишина.

  Рассаженные в зале тела подались вперед, колени напряжённо сжались, лица резко поднялись вверх, глаза засверкали. Вся аудитория была поймана единой реакцией, в одинаковой позе, будто бы кто-то один умножился в зале, уставленном множеством зеркал.

  Даже само помещение школы, казалось, ощутило это особое мгновение, хотя Картер понял, что никто и не мог бы угадать, что произойдёт дальше.

  На центр сцены вышел Оби. На нём был опрятный тёмный костюм, рубашка в клеточку и чёрная в белый горошек бабочка-галстук, следом за ним появился Рей Банистер, в таком же костюме и в такой же бабочке-галстуке. Он остановился позади Оби, словно на том месте его ноги приклеились к полу. Между ними была гильотина. Оби сощурившись посмотрел в зал, встретился глазами с Картером и кивнул.

  Картер коснулся плеча Арчи, но при этом, даже не взглянув на него.

  - Пора, - сказал Картер, словно охранник из кинофильма про тюремную жизнь.

  Арчи встал на ноги и отдёрнулся от прикосновения пальцев Картера - так же, как и заключенный из того же кинофильма.

  На этот раз кочан капусты не разлетелся в тысячу мелких кусочков, как это было в подвале у Рея. Вместо этого, лезвие точно прошло через изгибы капустных листьев и так стремительно, что глаз не смог бы уловить, когда кочан раскололся на две части, одна из которых осталась на плахе, а другая запрыгала по полу и затем закрутилась, чтобы потом замереть на краю сцены в нелепой вопросительной позе.

  В зале воцарилась устрашающая тишина. Все уставились на присутствующих на сцене: на Рея Банистера, стоящего около гильотины, на его руке в доли дюйма от кнопки, на Оби, стоящего около него, несколько скрытого от аудитории, и Арчи, спокойно стоящего позади гильотины и разглядывающего аппарат, словно это был лучший из товаров на витрине, из когда-либо представленных его глазам и плюс ко всему - Картер, большой и крупный, словно телохранитель, которого не волнует, кого он охраняет. За подобной пропасти тишиной последовал глубокий коллективный вздох, показавшийся Картеру порывом ветра, сдувающим всё со сцены за кулисы.

  Рей поклонился, снова вышел на авансцену и произнёс: «Voila» - в его лучшем подражании истинным французам, но, почувствовав, что его голос был слишком мягким и тусклым, он прочистил горло, и снова, на этот раз уже жестче и громче он произнёс: «Voila!».

  И вдруг, непонятно почему вся аудитория засвистела и затопала ногами, словно кто-то удачно приземлился или первым добежал до финиша. Рей загорелся от удовольствия - он ещё ничего не совершил, он лишь ждал, пока все не увидят настоящий фокус, и он поклонился снова.

  Оби мягко поторопил его, напоминая ему его следующий шаг, и Рей нахмурился, неохотно сделав шаг в сторону, чтобы жестом представить Оби.