Джек Кертис - Сыны Зари

– Она спит, – сказал Кэлли. – Может быть, завтра, если у тебя найдется время. – Он придерживал Элен для себя. Позднее ей понадобятся и прочие посетители.

– У меня есть для тебя сообщение, – сказал Доусон, ставя чемоданчик на стул.

– От Протеро?

– Точно.

– Дай-ка подумать. Он надеется вскоре меня увидеть. И он надеется увидеть мой доклад. – Он помолчал, вглядываясь в Доусона и стараясь понять, не может ли тут быть что-нибудь еще. – Что я возьму отпуск?

– Ну, теперь обстоятельства личные, – сказал Доусон, – разве не так?

– Это ты говоришь? – Кэлли мельком взглянул на чемоданчик для документов. – Или Протеро?

– Констатация факта.

– И что же, по-твоему, я должен делать?

– Ну, ты можешь взять на какое-то время отпуск. – Доусон отвернулся, глядя вдоль коридора больницы. – Тебе же, я полагаю, захочется подолгу бывать здесь. Я не знаю. Это твое дело. – Он говорил странно: то ли раздраженно, то ли нетерпеливо. – Я не думаю, что кто-нибудь станет особенно беспокоиться о том, чем ты занимаешься. Или где ты находишься.

– Хорошо, – сказал Кэлли, – я именно так и сделаю. Передай это Протеро.

Он взял чемоданчик и проводил Доусона до главных дверей. Прощаясь, они посмотрели друг на друга. Доусон не удержался от смешка, внезапного и взрывного, как человек, которому рассказали шутку в церкви. Смешок тут же умолк. Казалось, что Доусону очень хочется побыстрее уйти.

– Где ты это раздобыл? – спросил Кэлли.

– Что раздобыл? – Глаза Доусона избегали смотреть на чемоданчик.

Кэлли наблюдал, как удаляется Доусон через серый водопад дождя, а потом он отнес чемоданчик в свою машину и запер его в багажник.

Вид больницы был обманчив, как вид пчелиного улья: безликие стены и зашторенные окна снаружи, а внутри – все сплошное движение и драма. Подобно ребенку, Кэлли никогда не мог пройти мимо больницы, не заглянув в окна и не полюбопытствовав, не умирает ли кто-то за тем или другим окном. Эта мысль всегда волновала и пугала его. Снаружи, со стороны автостоянки, было нечего смотреть или слушать. И лишь внутри ты понимал, где находишься, – на фабрике страданий.

Он посмотрел вверх, на окна палаты, где лежала Элен, а потом быстро пошел к главному входу, как будто он только что решил, что ему делать. Впрочем, говоря по правде, это решение было принято еще до того, как Доусон принес ему винтовку.

Ты можешь стоять на краю обрыва и глядеть вниз, но смотреть как это делают другие, для тебя невыносимо. Кто-то другой это и есть ты. Над головой яркое небо, и в лицо дует легкий ветерок. А чуть-чуть повыше вершины этого утеса, оседлав теплые потоки воздуха, носятся морские чайки, кажется, они так близко, что их можно коснуться, хотя они и находятся в сотнях футов над этими скалами и морем.

Ты стоишь и смотришь на себя, как ты идешь к этому обрыву. Если бы ты могла сказать, предостеречь, но это бессмысленно, потому что, кроме тебя, здесь некому слушать, и вот ты спускаешься вниз по склону, к полосе травы, где все останавливается, где все исчезает.

Твои каблуки увязают в топком торфе, носки задираются вверх. А то, что внизу, слишком далеко, чтобы можно было разглядеть, и отсутствие этой возможности подобно слепоте. Ты стоишь, и ничего, ничего перед тобой нет. И это прекрасно. Ты в безопасности, потому что это ты, ты сама, ты управляешь собой, достаточно уверенная в себе, чтобы продвинуться вперед еще на дюйм. Ты наблюдаешь за этим с некоторого расстояния, другая ты, и если бы ты могла сказать, ты бы сказала: «Вернись назад. Вернись назад. Отойди в сторону». А этот человек на краю утеса думает: «Ничего не может случиться, потому что я – это я, я сама».

Обе эти мысли приходят к тебе, как ливень. В шоке твои ноги отступают от края. В этом есть какая-то ужасающая неопределенность, словно все в мире расшаталось, и ты скользишь в этой безбрежности, и звук твоего собственного падения гогочет в твоих ушах. А воздушные потоки не поддержат тебя: их там нет. Вот что происходит с тобой как раз перед тем, как ты умираешь.

Элен, вздрогнув, посмотрела прямо в лицо Кэлли. Говорила она обрывисто. Кэлли понимал, что он слушает что-то выхваченное из середины какого-то продолжительного объяснения: она очнулась от сна сразу, ее голос не был сонливым.

– Мне снилось, что я падаю. – Страх четче обозначил черты ее лица, она наполовину села, словно пытаясь поймать то, что было сказано. Потом и лицо и поза расслабились, смягчились, казалось, это было ее второе пробуждение. Она улыбнулась Кэлли и протянула руку. – Я думаю, что это неудивительно.

– Конечно нет.

– Долго ли я спала? – Она имела в виду: надолго ли ты уходил?

– Возможно, минут пятнадцать. Не больше.

– Ты виделся с Майком?

– Да.

– Никаких следов?

– Никаких следов.

Они говорили о Джексоне, о том человеке, который избрал ее своей жертвой. Она хотела, чтобы его поймали, связали, заперли и запломбировали печатью. Его свобода отзывалась ледяным сквозняком по спине, была подобна дуновению смерти.

– Это вопрос пары дней, – сказал Кэлли. – Либо он там, либо его там нет. Если он там, он будет меня ждать.

– Предоставь это кому-нибудь еще.

– Ты в самом деле этого хочешь?

Все, чего она хотела, все, о чем она просила, – это чтобы Кэлли остановился. Если не считать того, что теперь она тоже нуждалась в защите. Она попробовала высказать мысль, которая позволила бы им обоим соскочить с этого крючка:

– Он может быть где угодно.

– Я так не думаю, – ответил Кэлли.

– Ты знаешь, где найти его? Ты уверен в этом?

– Совершенно уверен.

– Тогда другие могут сделать то же самое. – Она спорила сама с собой так горячо, как только умела. Но на самом деле она догадывалась, что причина ее страха связана с самим Кэлли, с риском, на который он идет.

– Я так не думаю, – сказал он.

– Почему?

Он сказал нечто такое, чего она предпочла бы не слышать.

– Мы нужны друг другу. Мы ищем друг друга. Мы ожидаем найти друг друга.

Элен потянулась к стакану с водой, стоявшему на тумбочке рядом с койкой. Кэлли помог ей, приподняв ладонью ее затылок и поднеся стакан к губам. Она выпила почти все. Когда он снова опустил ее на подушку, ее глаза закрылись.

Кэлли стоял у окна и смотрел на улицу. Гигантские столбы солнечного света расходились из-за темной тучи, повисая между землей и небесами, подобно стойкам, поддерживающим небо. Но люди были слишком заняты, чтобы это замечать. Они шли по улице в одну и другую стороны, поглощенные мыслями о своих делах.

Когда он вернулся, Элен уже проснулась и искала его взглядом.

– Они нашли Уорнера? – спросила она.

– Скрылся, – покачал головой Кэлли.

– Куда?

– Да в любое место, куда могут привести деньги. Не знаю.

– Мне кажется, теперь я ненавижу это, – сказала она, – эту работу в галерее. Не думаю, что вернусь туда. Никого там не интересует сама работа, понимаешь? Это, конечно, штамп, но это так. А картина – это просто деньги в рамке. Я, возможно, виновата не меньше, чем любой другой. Очень может быть. Я даже не знаю, имеет ли это значение. Но Уорнер... – Она замолчала, словно приводя в порядок свои мысли. – Как можно было проделать такое? Убить всех этих людей...

– Для него это не имело значения, – сказал Кэлли.

– Почему? – Элен вопросительно уставилась на него: он сказал это так, словно знал ответ.

– Ты просто не видишь этого, потому что тебя там нет. Ты не испытываешь огорчения, потому что ты не знаешь этого человека. Ты не очевидец ни одного из свидетельств смерти: гробы, похороны, родственники в трауре, чиновники похоронных контор... Это не имеет отношения к реальному человеку, это нечто абстрактное, благодаря чему все проходит незаметно. Подумай: вот ты смотришь телевизор. Где-то произошло землетрясение. Дети погребены под завалами. Сотни погибших. Разве ты откладываешь из-за этого свой вечерний поход в театр?

– Но Уорнер вызвал все это, – возразила Элен. – Смерти не были случайными, он сделал так, чтобы это случилось.

– Единственное отличие между твоим пониманием этого и его, – пожал плечами Кэлли, – в том, что ты воспринимаешь человека не как статистическую единицу. А по статистике люди ведь все время умирают.

– Их было слишком много, – сказала она.

– Это относительное понятие. Все зависит от того, что ты можешь себе позволить. Слишком много, говоришь? Если ты ведешь войну, то это возможность улучшить соотношение сил в свою пользу. Ты высылаешь вперед дозор, вступаешь в бой с противником, убиваешь человек двадцать. И ведь никто не говорит: «Это слишком много». Ты сбрасываешь бомбу и убиваешь сотню. И никто не говорит: «Слишком много». Смерть множества людей – это показатель эффективности войны. Уорнер, я полагаю, рассматривал свою деятельность, как своего рода войну. Войну против конкурентов, войну за приумножение своего богатства. Это не так уж и необычно. Скольких убивает мафия, разные банды?